(*) пиаффе - Piaffe (выездка). Выездковое движение, при котором лошадь идёт очень собранной и ритмичной рысью, на месте или почти на месте. Центр тяжести лошади должен быть больше направлен к задней части, при этом задние конечности слегка опущены и сильно сгибаются в суставах задних ног. Передняя часть лошади очень подвижна, свободна и легка, с большим сгибанием в суставах передних ног, и лошадь остаётся лёгкой в руке. Лошадь должна сохранять чёткий и равномерный ритм, демонстрировать большой импульс и в идеале должна иметь момент приостановки между падениями ног. Как и во всей выездке, лошадь должна выступать спокойно и оставаться на месте с округлой спиной.
Хочу сказать, что я сильно разочарована прокатом лошадей и всем, что с этим связано! Было время, когда по молодости, из-за жизни в городе и из-за тоски по лошадям..., я прибегала к услугам проката. Но очень быстро устала от этого, потому что прокат не давал ничего ни уму, ни сердцу.
Взять лошадь на 1 час - мало, не успеваешь получить удовольствия. Потому, что весь этот час у Вас пройдёт в борьбе с этой самой лошадью. Лошадь Вас видит впервые, разумеется, не испытывает к Вам никаких чувств, а возможно даже испытывает раздражение при виде ещё одного туриста... И всячески старается Вам насолить. А Вы тратите целый час на то, чтобы доказать ей, кто тут хозин... Фигня, а не катание!
Если взять лошадь на два часа - немного лучше. Вы потратите первый час на борьбу с лошадью, а во второй час у Вас есть шанс насладиться катанием. Если только в Вас ещё останутся силы чем-то наслаждаться после проведенной борьбы.
А ещё во время проката из головы не выходят ДЕНЬГИ, которые ты заплатил за удовольствие. Эти мысли о деньгах, и что твое время скоро выйдет, - это ложка дегтя в бочку мёда Вашего удовольствия. Всё-таки в отношения человека и лошади не должны вмешиваться деньги и ограничения времени. Для общения двух друзей время должно быть НЕ ОГРАНИЧЕННО!
Конечно, можно брать в прокате одну и ту же лошадь чаще, чтобы у вас с ней сложились ОТНОШЕНИЯ... Но, как Вы понимаете, это удовольствие не всем по-карману...
Поэтому:
Я пришла к выводу, что прокат - это фигня и сплошное разочарование. Нужно иметь СВОЮ лошадь! Только со СВОЕЙ лошадью сбудутся мечты. Только своя лошадь заставит Вас забыть о скуке, потому, что каждый новый день станет открытием. И потом: лошади, - они как собаки: принадлежат только одному хозяину. Их нельзя пускать по рукам, как в прокате, это очень сильно их разочаровывает в жизни и портит их характер. Никому же не придёт в голову давать собаку напрокат! Потому, что это не будет работать! С лошадьми всё то же самое. Я это чувствовала в прокате.
Когда занимаешься со СВОЕЙ лошадью, то довольно скоро у Вас с ней складываются приятельские отношения. Это намного приятнее психологически, чем борьба с лошадью, как в прокате.
Ещё в прокате есть такой термин, как "конская девка". Конюшни обычно привлекают девушек - подростков. И им объясняют там, как нужно уметь ЗАСТАВИТЬ лошадь подчиняться, иногда и с помощью болевых приёмов. И они подчиняют себе лошадей. Это всё, что они умеют: применять грубую силу. У них даже появляются грубые манеры речи, они грубо кричат на коней, иногда с нецензурными выражениями. И в целом "конская девка" - это такая вульгарная особа, которая уверена, что она "мачо". Так что я не вижу даже для молодежи никакой пользы от пребывания на этих конюшнях. Их там всё равно хорошему не научат!
Приказ получен: «Эй, огонь, сопляк!» Твой палец на крючке — нет, всё не так. Ты в армии теперь. О, о, о, ты в армии теперь.
Ночь опустилась, тебе невдомёк: Это реальность или сон, сынок? Ты в армии теперь. О, о, о, ты в армии теперь.
In the army now (Fragment) music group "Status Quo"
УМНОМУ – ДОСТАТОЧНО… smart – enough! ПОЛИТКОРРЕКТНЫЕ НОВОСТИ: Раньше под классический балет сообщали об уходе вождей в мир иной, теперь под него отправляют «вон» наскучивших жён. Появился новый кремлёвский церемониал: «Цивилизованный развод». С утра Доренко в поте лица отрабатывал свои вагоны «насущного хлеба», доказывая насколько тяжелее переносят разводы кобелирующие мужики, чем их немолодые одинокие жёны. Так журналюга старался, что охрип и рррычччал тише обычного.
Отрывок из моего нового романа «Лики паранойи».
…Его речь была прервана общим возгласом, пронёсшимся над головами участников конференции, из которого Андрей уловил слова «Сама, Сама пожаловала». И шёпот пошёл гулять по рядам: «как Шамаханская царица», «эта красивее других первых леди», «а как же прежняя?» «Дело государственное сослали куда-то», «в старые времена в монастыри ссылали, и сейчас найдут куда спрятать», «а эта, такая молоденькая», «вдвое моложе», «но ведь родила зато»… «Тссс, мимо проходит».
Молодая красивая девушка восточной внешности, вытягивая ножку вперёд, то есть походкой свойственной балеринам, танцовщицам и гимнасткам, прошла мимо президиума, элегантно кивнув и улыбнувшись Самому. Затем она опустилась в кресло в первом ряду, рядом с полным пожилым мужчиной тоже, как и она, восточной внешности.
На время все забыли о конференции. «А платье, какое величественное, красное что ли?», - прокатилось по залу. - Багряная порфира, - прошептал Семён Рапович, цвет и одеяние императриц, - и тут же слова его пошли гулять от уха к уху, из уст в уста. «А что же за мех на ней?», - жужжали все ряды. «Горностай – мех императриц». «И диадема горит, как корона». «А с кем села-то?». «Ну, как же вы не знаете, очень богатый олигарх, они из одной республики». «С республикой – дело второе, дама – покровительница её замужем за этим олигархом, она её с Самим-то и свела».
«Сегодня в порфире, а завтра в могиле», - услышал Андрей бас нигилиста – отца Никодима. «Типун тебе на язык», - зашикали на него со всех сторон. «Не дай Бог что случится, все в могилу ляжем, кому мы нужны, кроме него». «Смена растёт, ребёнок уже порфироносным родился». «Да разве мировая общественность допустит передачу власти по родству»? - Шуршали голоса по залу прошлогодней спревшей листвой. «А что нам их общественность? Вот если в Беларуси будет прецедент, то почему бы и нам не повторить с российским-то размахом», - бодро захрустели другие, подобно бумагам свежих государственных указов».
«Вот увидите, - звуки напоминали шипение змей, - она повторит участь жены Ивана Грозного – Марии Темрюковны». «Тогда уж зовите её Кученей Темрюковна, как ту до крещенья. И эта некрещёная, небось, - заикался от злости тихий голос, готовый перейти в крик, - Ату, её, ату»!
Доктору Новикову показалось, что в зале все вертят шеями, как совы. – Нет, сова птица мудрая, - думал он, - это вращение напоминает скорее штопор, входящий в пробку бутылки, найденной на дне моря. Что в этой в этой бутыли, заросшей ракушками и водорослями: мольба о помощи, завещание старого капитана или злой дух, готовый вырваться и уничтожать всё живое?
- Ну вот, согласно традициям уже готовы навесить на девушку, грациозно ставящую ножку мыском вовне и пяточкой внутрь, как на иностранку, все грехи.
- Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…. - Послышался голос отца Никодима. – Как будто мрак вселенский затмил головы людские. Фараоны считают, что беды от гласности, а самые витиеватые идеи рождаются в безгласных умах.
Сам, казалось, не ожидал её появления в зале и заметно растерялся. Заключительная часть конференции была свёрнута и высокопоставленных гостей из других государств пригласили на вертолётную площадку для продолжения работы уже в Сочи, с утра, наступившего завтра…
С уважением, чл. союза писателей России Владимир Брисов.
Тебе, идущей с лёгкостью на смену моим печалям и обидам мук, готовой к всепоко́рности и плену его, дарящих негу, сильных рук, шепчу, признав безжалостность дилеммы: - Теперь он твой... любовник и супруг.
Люби его, прощая, как ребёнку, все шалости и прихоти измен. И, ревности испытывая ломку, упрёкам и отчаянью взамен, готовь своим падениям соломку, штиль называя, ветром перемен.
Будь с ним всегда, подобной пластилину- ему желанный облик принимай. И, взяв в пример Марию-Магдалину, не прекословь, а преданно внимай твоей души и тела властелину, сулящему обманный вечный май.
Стань для него единственной, желанной! И, охраняя нежности шатёр, раскрашивай свиданья филигранно волнуя плоть округлостью сестёр, так, чтоб неистово и неустанно искрился одержимости костёр!
Поэт: Марина Цветаева
Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печёнок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом её же, подкрашенной пикончиком. Выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье.
После каждой рюмки тарелочки из-под закуски сменялись новыми.
Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными ложками зернистую икру и раскладывали по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком.
Выпили по стопке эля «для осадки». Постепенно закуски исчезали, и на месте их засверкали дорогого фарфора тарелки и серебро ложек и вилок, а на соседнем столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи.
- Селяночки-с!..
И Кузьма перебросил на левое плечо салфетку, взял вилку и ножик, подвинул к себе расстегай, взмахнул пухлыми белыми руками, как голубь крыльями, моментально и беззвучно обратил рядом быстрых взмахов расстегай в десятки узких ломтиков, разбегавшихся от цельного куска серой налимьей печёнки на середине к толстым зарумяненным краям пирога.
- Розан китайский, а не пирог! - восторгался Далматов. - Помилуйте-с, сорок лет режу, - как бы оправдывался Кузьма, принимаясь за следующий расстегай. – Сами Влас Михайлович Дорошевич хвалили меня за кройку розанчиком. - А давно он был? - Завтракали. Только перед вами ушли. - Поросёночка с хреном, конечно, ели? - Шесть окорочков под водочку изволили скушать. Очень любят с хренком и со сметанкой.
Компания продолжала есть, а оркестрион в соседнем большом зале выводил:
Вот как жили при Аскольде Наши деды и отцы…
Что же было дальше? Пофантазируем.
Хорошо отдохнувшая компания вышла на площадь.
-Эй, извозчик!
Распрощались. Григорович и Далматов уехали. А Гиляровский твёрдой походкой абсолютно трезвого человека пошёл к себе в Столешники. Придя домой, забросил квитанцию в ящик письменного стола. «На автомате», машинально, ибо не такой он человек, чтоб скрупулёзно собирать и хранить ничего не значащие бумажки.
Прошли годы. Разбирая свой архив, Владимир Алексеевич натолкнулся на пожелтевший от времени листок: трактир Тестова, 25 мая…
«Да, хорошо посидели, - подумал он. – И счёт сохранился кстати. Надо бы написать очерк о трактирах. Для грядущих поколений».
Он знал .. , что потомки его не забудут.
Обед по-московски. Самый вкусный очерк Гиляровского (Отрывок)
(*) Странный полк - Cultural reference "Странная квартира"
из этих сыплется песок, из тех растёт трава. что до меня - крошусь на соль. рушник и каравай осталось взять и раздавать всем встречным и чужим. не знаю, сможет ли кому-то это удружить.
я голем и не отличаю вовсе зла я от добра. то резок, то медлителен и голос мой, и нрав. когда же я остановлюсь, то смысла нет сдвигать. а если вдруг я упаду, не встать без рычага.
я растворялась, вдаль водой несомая легко, когда бурлил и закипал мой новый Рубикон. но обернуться принуждает пряник или кнут и восстанавливаюсь я, как только обернусь.
я вижу позади себя Гоморру и Содом. я так прошла достаточно погибших городов, прокладывая путь среди погашенных костров и выбирая из глухих кривых окольных троп.
так - одному и смех и грех то, что другому - яд, лишь мелочи прошедших дней, не то, что вижу я. увидишь - я стою столбом, не надо мне мешать, и скоро смолкнет вдалеке тяжелый громкий шаг.
соляной столб Автор: Хижняк Ксения
Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются император исправил: после первого к вставил преогромный ер, несколько следующих букв похерил и сверху надписал: Подпоручик Киже в караул. Остальное не встретило возражений. Приказ был передан.
Когда командир его получил, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился. Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всём мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И всё же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже.
Командир подумал, не обратиться ли к барону Аракчееву. Но тотчас махнул рукой. Барон Аракчеев проживал в Гатчине, да и исход был сомнителен.
А как всегда в беде было принято бросаться к родне, то командир быстро счёлся родней с адъютантом его величества Саблуковым и поскакал в Павловское.
В Павловском было большое смятение, и адъютант сначала вовсе не хотел принять командира.
Потом он брезгливо выслушал его и уже хотел сказать ему чёрта, и без того дел довольно, как вдруг насупился, метнул взгляд на командира, и взгляд этот внезапно изменился: он стал азартным.
Адъютант медленно сказал:
— Императору не доносить. Считать подпоручика Киже в живых. Назначить в караул.
Не глядя на обмякшего командира, он бросил его на произвол судеб, подтянулся и зашагал прочь.
Поручик Синюхаев был захудалый поручик. Отец его был лекарь при бароне Аракчееве, и барон, в награждение за пилюли, восстановившие его силы, тишком сунул лекарского сына в полк. Прямолинейный и неумный вид сына понравился барону. В полку он ни с кем не был на короткой ноге, но и не бегал от товарищей. Он был неразговорчив, любил табак, не махался с женщинами и, что было не вовсе бравым офицерским делом, с удовольствием играл на «гобое любви».
Амуниция его была всегда начищена.
Когда читался приказ по полку, Синюхаев стоял и, как обычно, вытянувшись в струнку, ни о чём не думал.
Внезапно он услышал своё имя и дрогнул ушами, как то случается с задумавшимися лошадьми от неожиданного кнута.
«Поручика Синюхаева, как умершего горячкою, считать по службе выбывшим».
Тут случилось, что командир, читавший приказ, невольно посмотрел на то место, где всегда стоял Синюхаев, и рука его с бумажным листом опустилась.
Синюхаев стоял, как всегда, на своём месте. Однако вскоре командир снова стал читать приказ, — правда, уже не столь отчетливо, — прочел о Стивене, Азанчееве, Киже и дочитал до конца. Начался развод, и Синюхаеву должно было вместе со всеми двигаться в фигурных упражнениях. Но вместо того он остался стоять.
Он привык внимать словам приказов как особым словам, не похожим на человеческую речь. Они имели не смысл, не значение, а собственную жизнь и власть. Дело было не в том, исполнен приказ или не исполнен. Приказ как-то изменял полки, улицы и людей, если даже его и не исполняли.
Когда он услышал слова приказа, он сначала остался стоять на месте, как недослышавший человек. Он тянулся за словами. Потом перестал сомневаться.
Это о нём читали. И, когда двинулась его колонна, он начал сомневаться, жив ли он.
Ощущая руку, лежащую на эфесе, некоторое стеснение от туго стянутых портупейных ремней, тяжесть сегодня утром насаленной косы, он как будто и был жив, но вместе с тем он знал, что здесь что-то неладно, что-то непоправимо испорчено. Он ни разу не подумал, что в приказе ошибка.
Напротив, ему показалось, что он по ошибке, по оплошности жив. По небрежности он чего-то не заметил и не сообщил никому.
Во всяком случае он портил все фигуры развода, стоя столбиком на площади. Он даже не подумал шелохнуться.
Как только кончился развод, командир налетел на поручика. Он был красен. Было настоящим счастьем, что на разводе не было по случаю жаркого времени императора, отдыхавшего в Павловском. Командир хотел рявкнуть: на гауптвахту, — но для исхода гнева нужен был более раскатистый звук, и он уже хотел пустить на рр: под аррест, — как вдруг рот его замкнулся, словно командир случайно поймал им муху. И так он стоял перед поручиком Синюхаевым минуты две.
Потом, отшатнувшись, как от зачумлённого, он пошёл своим путем.
Он вспомнил, что поручик Синюхаев, как умерший, отчислен от службы, и сдержался, потому что не знал, как говорить с таким человеком.
Такой уж был человек! Позволить обидеть себя он никак не мог согласиться, а тем более дозволить себя затереть, как ветошку, и, наконец, дозволить это совсем развращённому человеку. Не спорим, впрочем, не спорим. Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, — так, подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответной амбицией и с безответными чувствами и — далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами...
Фёдор Михайлович Достоевский - «Двойник» (Цитата)
В этом городе - зеркально узнаваемые лица, потому и не рассматриваешь утром в зеркале гостиной ювенильные прыщи, ювелирные морщины, с трёх каратной слезой на щеке и выпавшей ресницей.
Пьёшь кофе с имбирным пряником в кафе, слушаешь, как двойник за соседним столиком шёпотом, вполоборота ругается с кем-то… поворачиваешь голову... кто-то оказывается двойником обожаемого мужа:
та же рубашка, заправлена так же неряшливо, сутулые плечи, капли пота на лысине, взгляд сына, прогулявшего урок английского… раздражённая, делаешь променад по кладбищу.
Вот Анна. Умерла чуть моложе меня, в прощёное воскресенье, вот Мария - такой я стану лет через тридцать, читаешь себе эпитафии - помним, скорбим, любим, веруем… не особо верится, но приходит успокоение,
возвращаешься в квартиру, ложишься спать и слышишь: двери, поскрипывая, впускают гостью, и опять не верится - смерть заходит соседкой, по- свойски, с заспанными глазами, в бумазейном халате (*).
в её руке сигарета, банка из-под варенья, хриплым голосом спрашивает: «не одолжишь немного соли?» у неё такое знакомое лицо… знакомое до боли, до боли где-то в области солнечного сплетенья,
напрягаешь память - ужин у Смирновых, лёгкое головокружение… Мерло на скатерти, прыгающие орешки в торте. и эта женщина сидела тогда напротив… ещё подумалось - какое нечёткое зеркальное отражение…
город двойников Автор: Света Чернышова __________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) в бумазейном халате - Бумазея (от фр. bombasin, от итал. bambagia — «хлопок») — плотная хлопчатобумажная ткань саржевого, реже полотняного переплетения с начёсом на одной, обычно изнаночной, стороне. Встречалась также ткань с начёсом с обеих сторон. Бумазея выпускается набивной, гладкокрашеной, иногда — отбелённой. Благодаря начёсу эта ткань мягка и хорошо сохраняет тепло. Обычно из бумазеи шились женские кофты и платья, а также мужские косоворотки и тёплое нижнее бельё.
Сквозь эры и эпохи звучит сумбурный монолог великого бессмертного безумца — моря. Ласково манящий в своём солнечном шёпоте, тревожно пугающий тьмой глубин или грозно ликующий разрушительным хохотом. Слушай безумца, вслушивайся в те скрытые шипящие смыслы, которые языками волн тянутся к твоим ногам. Подчиняйся голосу океана, с разбега бросаясь в воду и грудью разбивая солёные слова, сопротивляйся его власти, хватаясь пальцами за ненадёжный берег и настороженно вздрагивая в такт перекличке далёких штормов. Слушай безумца. Слушай сбивчивые рассказы о младенчестве планет и их грядущей гибели, слушай о том, как тяжелый бесформенный силуэт космоса проводит призрачной ладонью по дну, заглядывает в каждую ракушку, навеки оставляя в них следы собственного присутствия. Слушай безумца, но не подпускай его голос слишком близко, в ту глубину разума, где глубина моря находит собственное подобие. Чтобы однажды не найти самого себя — с остекленевшими глазами стоящего по колено в воде и побледневшими губами немыслимо, нечеловечески повторяющего бесконечный древний монолог.
Древний монолог Автор: Аль Квотион
Вена на лбу у Светланы Валерьевны становилась заметна, когда преподавательница сердилась или волновалась. Ученики между собой посмеивались, мол, мозг просвечивает. В данный момент мозг просвечивал вовсю - венка пульсировала и дёргалась. Это было единственным признаком переживаний. Ни взгляд, ни выражение лица женщины не говорили абсолютно ни о чём. Она шла вдоль берега Финского залива. Шум и краски Петергофа бурлили позади, подкрашенные багрянцем подкравшегося заката.
Над ней издевались, и у неё больше не было сил.
Светлана Валерьевна встала, повернулась спиной к шуму. Лицо школьной учительницы по -прежнему хранило каменную неподвижность, но в глазах стояли слёзы. Любой женщине найдётся, о чём всплакнуть. Светлана Валерьевна жалела о многом. Жалела о том, что всегда слушалась родителей, что позволяла им себя опекать, уже будучи взрослой, и потому так и не узнала настоящей жизни, не стала самостоятельной.
Жалела, что постоянно пыталась понравиться всем, подстраивалась под окружающих, в результате у неё теперь куча знакомых-приятелей и ни одного настоящего друга. Жалела, что по совету матери и отца выбрала профессию математика, хотя мечтала попробовать себя на поприще искусства. Жалела, что ни разу не осмелилась на короткую стрижку, а ходила с длинными волосами, потому что длинные волосы - это классика, а классику в семье Гуревичей уважали. Что толку в длинных волосах, если они всегда (как минимум, последние лет двадцать) закручены в скучный пучок на затылке?
Жалела, что, вняв доводам родни, в молодости не поехала за парнем, в которого была до безумия влюблена; "Ну подумай, Светочка, - увещевала тогда мама, - увезёт он тебя в свою Караганду, и что делать там будешь? Брось, плюнь, отступись. Найдёшь себе другого, ещё лучше". И вот результат: шестидесятидвухлетняя карга, одинокая, усталая, скучная, давно променявшая научные амбиции и перспективы на преподавание в школе. Преподавание тоже не приносило большой радости, но это было лучше, чем унылое и бесцельное сидение дома на пенсии.
Преподаватель, не снимая обувь, ступила в море. Вода была ледяная, да и ветер неласковый, даром, что майский. Всё же женщина медленно двинулась вперёд, в ту сторону, где сероватая голубизна моря соприкасалась с сизоватой синевой вечернего неба.
Работать учителем математики, алгебры и геометрии Светлане Валерьевне иногда всё же нравилось. Учить некоторых ребятишек было по-настоящему радостно, она понимала, что не зря трудится. Но попадались экземпляры, от которых волосы на голове шевелились. Одним из таких был Никита Синяев. В прошлом году Никиту не перевели в одиннадцатый класс, так как Светлана Валерьевна принципиально отказалась ставить тройки за четверть и за год тому, кто не проявлял старания даже на двойку. Сделавшись второгодником, Никита, без того отличавшийся мерзопакостным характером, стал усиленно мстить. У Синяева имелась группа поддержки в лице четырёх новоприобретённых одноклассников, с которыми он и раньше неплохо общался: Димы Ротько, Веры Козик, Люды Ольховской и Андрея Логинова.
Уж от последнего Светлана Валерьевна такого не ожидала, он раньше был одним из лучших её учеников. Да и сам по себе мальчик хороший, отзывчивый... Опять же - был, пока не связался с Синяевым и не захотел доказать, что сам тоже нереально крут. Почему-то люди часто предпочитают доказывать свою крутизну не на тех, кто сильнее, а на тех, кто беззащитнее. Лично Светлана Валерьевна никогда не видела в этом логики.
Она уже не чувствовала ног, мокрый холод сковал все ощущения от талии до ступней. Именно до талии сейчас доходил уровень воды. Женщина медленно сняла плащ. Скинула и отложила, словно на стул или на полку. Какое-то время плащ держался на поверхности, затем стал плавно погружаться, колышимый волнами. К этому моменту преподаватель стояла в воде по грудь. По-прежнему смотрела вдаль, на размытый горизонт. Кажется, сзади кто-то что-то ей кричал, но теперь это не важно.
Сколько гадостей Светлана Валерьевна пережила за последний год! Как только над ней не измывались эти дьяволята в образах детей. Можно рассказать в подробностях, но зачем? Мало кому будут приятны такие подробности. Тычки, насмешки, унизительные розыгрыши, откровенные угрозы. И вот сегодня, сегодня была последняя капля.
Одну за одной женщина вытащила из пучка на затылке все шпильки. Густо разбавленные сединой волосы разостлались по плечам и водной глади подле.
Лицо учительницы было иссохшим. Не из-за возраста, морщин или чего-то прочего. В лице не было интереса, слишком долго живая натура подавлялась боязнью выставить себя на посмешище, страхом не угодить тем, кому, по идее, ты должна нравиться. Вряд ли кто-то сейчас смог бы сказать, какой Светлана Валерьевна была в молодости. Хотя знатоки, бесспорно, оценили бы изящные черты даже под вуалью безысходности - тонкий нос, заострённый подбородок, большие глаза.
За всю свою жизнь Светлана не навредила ни единому живому созданию. Она бережно относилась к людям, к животным, вообще к природе. Несколько лет назад подняла суматоху из-за сброса отходов в море, который собирался организовать один завод неподалёку. Ещё как подняла! Завод её проклял по-чёрному, однако побоялся большего скандала и планы по сбрасыванию отходов быстренько свернул.
К чему об этом уже вспоминать? Бесполезно. Преподавательница криво и равнодушно усмехнулась, прежде чем броситься вниз головой в холодные солёные объятья моря.
При прослушивании радиопостановке ни один кот не пострадал, чего не скажешь о MAYOR(E)
Идёшь по городу беспечно и, видя надпись на стене: ЛОХ, подумай: может, это о тебе? Ведь в нашей стране ЛОХи всегда в цене.
Думаете, откуда чудовище озера Лохнесс? Множество лохов собралось, им кажется: там есть главное лох - чудовище.
Вспомните те, кто постарше: "некоторые", благодаря массе трудолюбивых ЛОХов, на словах строили коммунизм для народа, а на деле построили для себя страну с всевозможными льготами для партноменклатуры и привилегиями тоже для неё, а остальных ( ЛОХов ) устраивала колбаса по 2.20 и хлеб за 16.
"Другие", появившиеся после перестройки, благодаря ЛОХам, прихватизировали всё, что можно прихватизировать, и стали новыми псевдохозяевами жизни. Пусть временными, но стали. И пока ещё хозяева. Пусть и псевдо. Потому что перед Богом рано или поздно придётся за всё ответить. И нет уже колбасы за 2.20 и хлеба за 16. ЛОХАНУЛИ многих! Так что, увидев надпись на стене здания: ЛОХ, задумайся, а не сделали тебя на днях снова в чём -то лохом, а ты и не подозреваешь!
Популярная надпись на стенах (Отрывок) Автор: Валерий Бойко
Настойчивый звонок в дверь оторвал меня от утреннего кофе с бутербродами. Печально вздохнув я попрощалась с так бестактно прерванным завтраком и пошла на зов треклятого механизма.
"Бааатюшки святы. Кого я вижу?", - пронеслось у меня в голове и в ней же осталось.
- Серафима Андреевна? - учтивый молодой человек в форме почтальона стоял передо мной и что-то искал в своей сумке. - Она самая, - так же вежливо, но с ноткой иронии, ответила я. - А по какому поводу столь неожиданный визит? - Я принёс вам посылку, - получив утвердительный ответ на свой вопрос юноша ускорил процесс поиска оной в сумке. - Но, позвольте. Я ничего не заказывала. - Мы обменялись с почтальоном взглядами, полными удивления и недопонимания, после чего мой собеседник юркнул рукой запазуху и извлёк оттуда бумажку. - Серафима Андреевна Серова? - Да. Это я. - Сиреневая улица, дом 35, квартира 16? - Всё так, уважаемый. - Тогда получите и распишитесь. Мне ещё пол города оббежать надо.
Молодой человек достал из своей сумки небольшую коробочку, спрятанную в белый вакуумный пакет, и протянул её мне.
- А что там? - по-детски наивно поинтересовалась я у почтальона. - Как что? Вы не помните что заказывали? - Нет, - честно ответила я, пытаясь извлечь из закоулков памяти хоть какие-то моменты про заказ чего-то там.
Парень вздохнул,
- Вот из-за таких как вы на нас потом и жалуются, что мы посылки задерживаем. Смотрите, - он развернул бумажку так, чтобы и я могла прочитать, что на ней было написано. - Серафима Андреевна Серова, проживающая по такому-то адресу, 25 числа месяца июня сделала заказ в виде кураги общим весом 456 грамм.
В этот момент случилась немая сцена во время которой я вспомнила, что, действительно, где-то в этих числах делала заказ на доставку, но только не кураги, а персиков для рисования натюрморта. Да и сейчас уже был канун нового года, о чём я и оповестила господина курьера.
- Ничего не знаю, - решительно ответил он. - По документам числится курага. Наш главный почтмейстер лично проверял на соответствие содержимого перед отправкой. - Но ведь прошло больше полугода, - возразила я, на что собеседник парировал, - Вас много и каждый возмущается. До вас один мужчина жаловался, что доставили кота в коробке и тоже поздно. А когда он захотел узнать - жив ли он, мы стали долго рассуждать и пришли к решению не вскрывать коробку. В итоге кот и не жив и не мёртв. - Да, но я же не кота заказывала, и не курагу, а персики. - Слушайте, я тороплюсь, поэтому, если вас что-то не устраивает - мы пишем заявление на отказ от посылки и её переоформление.
Мой внутренний голос в этот момент не шептал, он просто истерически вопил, что в этом случае я останусь и без персиков, и без кураги, поэтому я благодарно приняла посылку и расписалась в её получении.
- Простите, видимо запамятовала, что заказывала курагу. Немудрено, столько же времени прошло. - Вот так вот с самого начала надо было, а не устраивать тут детективные истории. Всего хорошего.
Распрощавшись со мной почтальон выскочил из подъезда и умчался в неизвестном направлении. Я же вернулась на кухню, где выложила содержимое посылки в конфетницу, и для себя решила - если и заказывать доставку почтой, то обязательно с учётом изменений состояния содержимого посылки из-за нерадивых заказчиков. Лишь иногда, перед сном, я думаю о том коте в ящике. Ему, наверное, куда хуже, чем моим персикам.
Ходила грустная коза вокруг ограды Глядели тусклые глаза, куда не надо - Сквозь незаметное отверстие в заборе Виденьем тешилась она себе на горе, Там жизнь, казалось ей, была разнообразней, Заглянешь в щёлку и уже на сердце праздник: Лоснится мягкая трава под сенью сада, Капуста сочная взошла, моркови гряды.
Хотелось ей до помутнения рассудка Туда, где нравится, хотя бы на минутку. (Чужое – сладостно, с козою не поспоришь) Глядели жадные глаза сквозь щель в заборе, Как средь невиданной красы чужого рая Нахально нежатся коты в тени сарая. И в щёлку тонкую вонзились козьи рожки, Дыру проделав в месте зарослей горошка,
Хрустела зеленью коза, как будто в детстве Она осталась навсегда, вкусив блаженства. - Ну, что - попалась, ненасытная скотина ? - И по глазам бесстыжим тонкой хворостиной Рука усердная хозяйская хлестала, А у козы в заборе голова застряла. До нитки сузился зрачок прямоугольный, Вот так насмотришься… потом бывает больно
Коза Автор: Татьяна Гурская
Моя подруга Ира, миниатюрная девушка с наивными голубыми глазами и тонкими длинными волосами, имела прозрачную розово - фарфоровую кожу и совершенную фигуру. Глядя на неё, хотелось поймать её взгляд, провести рукой по ложбинке на спине, чтобы, когда она передернёт плечами, убедиться , что это не фарфоровая кукла. Потом потрогать блестящие волосы, удостоверившись, что они такие же шелковистые как кажутся.
- Ирен, милая моя, пожалуйте к доске- вызвал её преподаватель немецкого языка в университете. В группе у каждого студента была кличка. Блонде, Матрозов ( у девушки была фамилия Матросова), Койнов и ... Препод раньше занимался языком с учащимися военного училища. Говорил, что на вопрос - Вы женаты? - Там отвечали - Мне 20 лет. Лысоватая голова Ленина, блеск стекол очков, властный голос, монотонный стук пальца по спичечному коробку на столе. Взгляд исподлобья, вопрос- ответ. Темп всё нарастал. Вчера весь вечер Ира, погрузившись в тёплую воду с листочком в руках, в ванной зубрила немецкие слова. Результат не заставил себя ждать. С пятеркой, а в зачётке Иры красовались только одни пятёрки, она вышла из аудитории и побрела по коридору.
Потом была лабораторная работа по органической химии. Все в белых халатах, как врачи. Вязкий запах спиртов, колготы на ногах в дырочках от кислоты. Делали по парам, мы вдвоём. Читали по строчкам и открывали и закрывали краники под вытяжкой. Сегодня чуть не взлетели на воздух. Не прочитали "... предварительно открыв кран B". Преподавательница ругалась чуть ли ненормативной лексикой и грозилась испортить пятёрочную зачётку.
Осталась только физика. Преподаватель физики с неисправимым кавказским акцентом внушал им, что любой чабан знает физику лучше, чем все они, вместе взятые. Опустив голову, Ира ручкой на листочке рисовала чабана с учебником физики в руках. Овцы никак не вырисовывались. Осталось пририсовать каждой овечке по учебнику,и день был прожит не зря.
В коридоре встретила угольно - чёрного эфиопа со своего курса. Негр, если отбросить расовые предрассудки, был красив, и в общежитии на него вешались русские девчонки, буквально стояли на лестнице,поджидая его. Шея у него была вся в следах укусов. "А, это Наташа"- не смущаясь, пояснил он.
Корпус университета, где сегодня проходили занятия, был, наверно, дореволюционной постройки. Когда она поступила, строгий отец не поверил, и поехал сам проверять списки в приёмной комиссии. Заблудился и долго бродил по пустым гулким коридорам в подвале с закоулками, где можно было снимать детективные сюжеты с криками о помощи и трупами за углом.
Уже вечером Ира села в холодный промёрзший автобус. Напротив неё сидел парень с беспокойным щенком овчарки. Он крутил в руках кожаный поводок, рассматривал её, потом подошёл и сказал, что она двойник одной его знакомой девушки. Интересно было посмотреть на свою живую копию, и она оставила свой номер телефона. Он учился в МГУ на философском факультете. Как -то собрались и поехали к Римме. Действительно, природа произвела их точно под копирку. Напечатала лишний экземпляр.
Потом уже ночью попали к нему домой, тихонько прокрались в комнату, чтобы не видела мать. Кроме копчёной колбасы и чёрного кофе ничего в доме не было. Затем был рассказ о его прадеде, который служил в Гулаге и от которого он унаследовал необыкновенные физические данные любовника экстра - класса. В темноте, когда он рассказывал, что все девушки хотят быть с ним, а он, как в анекдоте, устал от всеобщего внимания, может, но уже больше не хочет, она, спросила:
- Можно, я буду шептать, что люблю тебя? - - Говори, что хочешь! -
Будущий философ, сложенный как греческий бог, был профессионал в искусстве секса. Ночь пролетела незаметно. Утром он посмотрел на нее и сказал : - Через 20 лет, когда я буду все такой -же, встретимся и посмотрим, во что превратишься ты.
Потом она тренировала силу воли. Воля никак не хотела тренироваться. Рука сама предательски тянулась к телефону, но она запретила себе звонить ему, и больше они никогда уже не встречались. Тренировка воли превратилась в увлекательную игру и продолжалась ещё два года. Ире нравилось доводить парней до опасной черты, ходить по краешку лезвия, а потом исчезать по - английски. Сила воли укреплялась с каждым днём. Через 2 года она вышла замуж. За, как она ещё долго думала, идеального мужчину среди множества таких аморальных, так далеких от какого - либо совершенства, парней.
Почти каждый день Ира проезжает на машине мимо его дома на улице 1905 года. Из окна машины она ровно через 20 лет видела сильный пожар в его квартире на 7 этаже. Что произошло тогда в квартире сложенного как бог философа и , вообще, жив ли он, уже не узнаешь никогда.
Встретимся через двадцать лет Автор: Маргарита Виноградова
Я – уродина. Я – Катя Пушкарёва. На лице – очки, на сиськах – кофта. На кривых ногах чулки и боты, Я – невинна, девственна до рвоты.
Несмотря на эти недостатки, Я безумно, дико влюблена, Говорю ему – иди ко мне, мой сладкий! Почему - то посылает на…
Я ему готовлю фрикадельки, И пюре ношу, замотанное в тряпку, Перед ним стелюсь ну просто в стельку, Стала делать по утрам зарядку.
Срочно перекрасилась в блондинку, Новые поставила глаза, На стене повесила картинку, Перестала семечки лузать.
На работе все меня жалеют - Бедная, влюбилась в идиота - Я при нём краснею и бледнею, Ну а он не замечает что - то.
Может он и правда не достоин Красоты, которая внутри ? Может, я ему, как Н. Ростова Честь свою хотела подарить ?
На душе опять скребутся кошки, Может даже тигры, или львы… Нет, любимый, я тебя не брошу! Я таки добьюсь твоей любви !!!
Автор: Алла Мигай
Отец вышел из сарая и аккуратно, как обычно всё, что он делал, прикрыл за собой дверь. На замок закрывать не стал, просто навесил раскрытый замок на ручку двери. Постоял, покрутил ключ в руках от замка, вставил в замок, оставив висеть вместе с замком на двери сарая.
Ещё постоял немного, закурил, пряча от холодного осеннего ветра слабый огонёк зажигалки в крупной мозолистой ладони, глубоко затянулся табачным дымом и уткнулся бездумно глазами в небо, с облаками, нависшими словно тяжёлое свинцовое одеяло, над всем этим недобрым миром.
Он долго смотрел в небо то ли наблюдая за сменяющимся кружевом свинцовых облаков под сильными воздушными потоками, то ли пытаясь там, вверху на небе, найти или увидеть Того, кто сотворил этот несчастный и несуразный мир и его самого в этом мире.
Два ручейка горячих слёз покатились по обветренным красным и морщинистым щекам Отца. Он не вытирал слёзы, а предоставил холодному ветру сушить их. Но они текли, и ветер не успевал их высушивать. Отец видимо понял, что ветер ему не помощник, смахнул, устало и обессилено, их рукавом рубашки со щёк.
Он стоял на холодном осеннем ветру почти раздетый, в одной старой, давно не стираной, рубахе и совсем не чувствовал пронизывающего холода.
Докурив сигарету, Отец пошёл к дому, бездумно глядя под ноги, совершенно не обращая внимания на окрик соседа, который пытался через старый и дырявый забор поздороваться с ним. Сосед, недоумённо махнув вслед ему рукой, занялся опять своими делами на огороде возле дома.
Отец вошёл в дом, бросил пару поленьев в печку и сел, за неубранный после вчерашней пьянки сыновей, стол. Окурки и пустые бутылки были разбросаны по всему столу и рядом на полу, крошки и корки хлеба в какой - то непонятной смеси остатков еды и упаковок грязно - живописной горкой возвышались в середине стола. Отодвинув от края стола мусор, Отец задумчиво облокотился на край.
Мысли медленными жерновами тяжело закрутились в голове, пытаясь перемолоть то, что вот, совсем недавно, произошло с ним и его двумя, взрослыми уже, сыновьями. Эти двое сейчас Там ….., а он здесь и совершенно не понимает, как Это могло произойти, а самое главное - почему Такое произошло именно с ним и его жизнью.
Всё в жизни начиналось, как у всех и обычно – отслужил в армии, женился, работал в совхозе трактористом и механизатором, родились друг за другом двое сыновей, ходили в детский сад, учились в школе, как все ребята их возраста, жена работала весовщицей в том же совхозе, а потом раз …… всё рухнуло в мгновение и работа, и школа, и жена …….
зачем открывать второй глаз когда и одним всё видно мудрость кота Василия
Зачем открывать второй глаз... Автор: Антонина Михайловна Юдина
Все цветы были проданы. В ванне с водой осталась одна Белая Роза.
"Сейчас меня выбросят в мусорный ящик!"- горько подумала она.
Продавец стала подсчитывать денежную выручку. Тем временем в опустевший магазин вошёл Художник.
- У Вас есть розы?- спросил он. - Кончились,- ответила продавец. - Приходите завтра. Утром обещали завести большую партию.
Художник грустно улыбнулся:
- Мне надо только одну розу.
Продавец, помедлив, сказала:
- Есть одна, только у неё изломан черенок. Отдам даром. - Черенок?!- тревожно откликнулся Художник.- Это знак судьбы...Я возьму её... за деньги...
Всю дорогу он бережно поддерживал ниспадавшую на бок головку Розы.
Когда Роза, опущенная в пузатый фарфоровый кувшин, сделала первый глоток воды, вялые веточки её выпрямились и стали упругими, а бутон выдохнул из себя чудесный аромат, разлившийся по комнате.
Художник жил в одиночестве, тяжело больной. Об этом поведали Розе находившиеся в комнате вещи, когда их хозяин, сильно ослабевший после посещения цветочного магазина, не раздеваясь, лёг на лежанку и забылся в беспокойном сне.
- Он прожил мало, но написал много хороших картин, - проскрипела из угла змеевидная Коряга, - и на одной изобразил меня... - Вы говорите так, как будто он уже умер! - оборвал пространную речь Коряги Кувшин, в котором стояла Роза.
Коряга обиделась:
- Его смерть совсем близко. Я даже могу назвать вам точную дату её прихода: ровно по истечении трёх недель. Интуиция меня ещё не подводила! - Не каркайте!- сердито булькнул Кувшин. - Его организм молод и справится с болезнью. - Да, но его воля настолько слаба, что он еле удерживает в руках кисти, - печально произнёс Мольберт, на котором несколько дней кряду стоял чистый белый холст.
Кисти в высоком стакане зачастили:
- Вы правы, уважаемый, он очень нездоров! - Мазки неуверенные! - О выздоровлении и говорить нечего! - Он и сам так думает! Мы давно научились читать его мысли!
Оптимист Кувшин гордо ответил на это:
- Всё равно смерти не победить его, он будет жить в своих картинах!.. Вы согласны со мной, прекрасная Роза? - Я не знаю, что сказать, - растерянно вымолвила Роза. - Вы все так спокойно говорите о его смерти...Я сегодня чувствовала себя счастливой в его руках ... Я не верю,что он умрёт! - Полно, милая, печалиться, - после неловкого молчания первым подал голос Кувшин. - Как я понимаю, он принёс Вас, чтобы написать, так сохраняйте же форму и свежесть! Что Вы так понуро свесили головку? Поднимите её сей час же! Верьте мне, он с Вас напишет лучшую свою картину! - Я не могу поднять свой бутон, - стыдливо произнесла Роза. - У меня изломан черенок...
Коряга вся обратилась в слух:
- Он что, сам Вас выбрал такую? - Я оставалась последней... - Да-а-а, - многозначительно протянул Мольберт. - Вспомните, он писал всегда только полные живых и ярких красок полотна! Любил стройные формы. - Даже меня он несколько выпрямил на картине! - не к месту похвалилась Коряга. - А теперь, я думаю, его воображение преследует совсем иную цель, - заключил Мольберт. - Поживём - увидим, - уже не так уверенно возразил ему Кувшин. - Что прежде времени болтать.
Всю неделю Художник писал Розу.
Он почти ничего не ел. Некогда хорошо пошитая по стройной фигуре одежда теперь жалко висела на его истощённом теле.
Розе было очень трудно питать водой по изломанному черенку свой цветок, но с каждым днём он хорошел на глазах Художника, разворачиваясь и благоухая.
- Поразительно!- восхищался Розой Кувшин. - В Вас столько жизни! Вы прекрасны!
Рядом с Розой Художник поставил на стол зеркало. Вглядываясь в него, Роза отвечала Кувшину:
- Если бы Вы знали, каких усилий мне это стоит! - Догадываюсь, голубушка, догадываюсь! Теперь надежда только на Вас! Помните, о чём мы на днях говорили: будете жить Вы, будет жить и он!- И - шёпотом: - Боюсь, что Коряга права! Вам нужно непременно простоять ещё две недели! - Да, но...Вы же видите, в каких условиях я нахожусь! Даже с нормальным черенком, при частой смене воды невозможно выстоять столько времени... - Крепитесь, милая! Если Вы развеете в его глазах туман смерти, с Вами случится чудо! Вы...
- Чуда не бывает,- не дослушав, вздыхала Роза. - Но я, конечно же, сделаю всё, что от меня зависит...
Роза и Художник (Отрывок) Автор: Евгений Прохоров - Гашев
Мне выворачивают душу наизнанку. Моя судьба — одна из тысяч судеб. К забытому в Сибири полустанку, Как ни надейся, скорый не прибудет.
И не дойдут опять до адресата В конверте с маркой выцветшие письма. И в сердце оловянного солдата Останется немой свинцовый выстрел.
Моя душа оплавившимся воском Стечёт в твои раскрытые ладони. Пусть мир порой бывает грубым, жёстким, Моё тепло в своих руках запомни.
Мне выворачивают душу наизнанку... Автор: Зеркало_мирА
С самого раннего детства почти все мои страхи были связаны с матерью. То ли от того, что она была «сердечница» (врождённый порок сердца), то ли от того, что в детстве лет до шести я ни разу не видела свою мать счастливой, а только в истерике… Короче, с самых молочных зубов я больше всего боялась, что она умрёт. Её собьёт машина. Да, она будет возвращаться с работы и её собьёт машина. Уже сбила. Я смотрю в окно, сидя по - лягушачьи на подоконнике, — она не идёт с работы.
Вот приехал автобус, вот все идут муравьиной цепочкой от остановки по домам. А мама не идёт. Её точно сбила машина! Или нет. Она выпадет из окна. Просто будет вешать бельё или мыть окно и не удержит равновесия. Выпадет. Пятый этаж, трудно выжить, выпав из окна.
Или нет. Она умрёт от инфаркта. Один инфаркт уже у неё был. Второй не пережить. А если что - нибудь случится со мной? Она умрёт от горя. Или от инфаркта, который будет от горя.
Мать нельзя было волновать — я это быстро усвоила. Поэтому я с пелёнок научилась искусно врать. Это не избавляло мать от волнений, но создавало иллюзию того, что я её берегу, и мой страх за её жизнь немного отступал. Для матери у меня всегда было всё хорошо — я училась на пятёрки, посещала кружки, писала стихи, убирала в комнате игрушки. Страх расстроить мать был сильнее правды, сильнее эгоизма. Страх потерять мать был парализующим.
Ещё я очень боялась войны. Не знаю, откуда это взялось, меня войной никто не пугал, и хотя дедушка был ранен на войне, он ни разу не растревожил моё воображение рассказом о боях. И кино про войну я не смотрела — мне была невыносима даже мысль об этом. Думаю, что страх войны пришёл из сна. Он повторялся, почти всегда один и тот же — я мужчина, воин, я мчусь через поле к лесу. За мной летит немецкий вертолёт, я чувствую спиной, что автоматная очередь, бегущая по мокрой траве, сейчас настигнет меня. Так и происходит — меня прошивает огромными пулями и мне адски больно. Я слышу торжествующую немецкую речь. Дальше я умираю.
Потом просыпаюсь, но не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, закричать тоже не могу, лежу мёртвым бревном и думаю: вот теперь, когда меня убили на войне, моя мать точно помрёт от горя. Сны про войну, шелестя как тараканы, переползали из ночи в ночь. Они чередовались со снами, где мать падала со скалы и с глухим стуком разбивалась о камни.
Подружка сказала — надо написать свой страх на бумажке, как будто это уже случилось, но обязательно шифровкой, и тогда страх пройдёт. Я где - то вычитала шифр: пишешь алфавит сперва сверху вниз, потом напротив его же — снизу вверх. Получается такой шифр: А-Я, Б-Ю, В-Э и так далее. Написала этим шифром: Фяфя стсяхя сты фязчун (мама попала под машину). И положила куда - то на полку.
Мать нашла, подумала, что я опять лунатила, понесла женщинам на работу показать, что вот, я лунатик, пишу во сне всякую херню. Женщины поудивлялись и бумажку затёрли. А потом мама, спустя несколько лет, и вправду попала под машину и еле выжила. Мы, все, кто её знал, литрами сдавали кровь. Я настаивала, чтобы у меня брали больше крови, больше! Приходила каждую неделю в станцию переливания крови, меня выгоняли, потому что нельзя часто сдавать кровь. Мать долго находилась между жизнью и смертью, я жила в её больничной палате. Когда она особенно тихо спала, я с ужасом смотрела на её живот.
Нет, фух, он еле - видно приподнимается, она дышит, она жива. Я во всём винила себя. Зачем было писать это, да еще и шифром? Мне казалось, что это подействовало, как заклинание. Что напишешь — то сбывается. Эта теория подтвердилась неоднократно, но была сама по себе не сильно доказательная, никто не верил мне, что нельзя писать плохого — сбудется.
Но это всё потом, а тогда, в детстве страх маминой смерти был необоснованным, где-то внутри меня уже существовала эта потеря, стоило о ней подумать, как она отзывалась тягучей болью. Я никогда не говорила маме об этом.
Не читай меня. Обходи безобразные Строчки рваные с ритмом нарушенным Я давно жилет безопасности Сожрала с морковкой за ужином.
Не читай ..... Не читай ..... Я ходила вчера к психиатру. Он сказал, что таких, как я Ему даже с откатом не надобно.
А потом я пошла к реке, Но она от меня сбежала. Отражение моё в пузырьке аптечном от страха дрожало, когда я целовала его, горький запах ловила губами - исчезало стеклянное дно между каплями и словами.
Не читай меня, не читай - Без воды засыхают лужи. После марта бывает май, Если только кому - то нужен ......
ОТКРОВЕНИЕ С МОРКОВКОЙ Автор: К&Б
Я не мог провести весь день в Ботаническом саду, не посетив Художественную галерею. Я вновь застыл перед картиной, и женщина опять смутила меня. Не своей наготой и не тем, что напомнила мне о давней истории, а тем, что я увидел ее иной, не той, которая оставалась в моей памяти. Где были раньше мои глаза?
Женщина спускается по лестнице не для того, чтобы играть на пианино или пить чай, не потому, что внизу её с радостью ожидает любовник. Она идет, склонив голову и опустив глаза, будто кто-то принуждает её, но она смирилась с принуждением. Будто она сопротивлялась, но прекратила сопротивление, ибо тот, кто её принуждал, оказался слишком могущественным. Будто она надеётся на пощаду, снисхождение, милосердие только ценой кротости, соблазнительности, готовности отдаться. Ей приходится считаться с тем, что её могут просто взять силой. Или она сама этого хочет? Только не признаётся в своём желании ни другому, ни самой себе?
Мне довелось видеть в одном музее картины девятнадцатого века, изображавшие белых рабынь в арабских или турецких гаремах. Колонны, мрамор, атласные подушки, веера, обнажённые женщины в обольстительных позах, томные взоры. Дешёвка, думал я. Может, женщина, спускающаяся по лестнице и идущая мне навстречу, тоже дешёвка? Не знаю. Сочетание насилия и соблазна, непокорности и готовности отдаться смущало меня. Это была та сфера, где мне никогда не доводилось соприкасаться с женщинами. Это совершенно расходилось с моим тогдашним представлением об Ирене Гундлах. Или я тогда ничего не понял?
Мне не хотелось думать об этом. К счастью, у меня была с собой книга, бутылка красного вина. Я не люблю романов, предпочитаю книги по истории. Всё - таки реальные события – это нечто иное, чем людские фантазии. Когда мы учимся у истории, то учимся на реальных событиях, а не на выдумках сумасбродов, пусть даже гениальных. Тот, кто считает, будто романы интереснее истории, просто не способен напрячь собственное воображение и представить себе реальное историческое событие: Цезарь любит Брута как сына, а тот закалывает его кинжалом; ацтеки вымирают от болезней, завезённых белыми, даже не успев сразиться с ними; женщины и дети из наполеоновского обоза, которых втаптывают в снег при Березине или сталкивают в ледяную воду. Трагедии и комедии, удача и невезение, любовь и ненависть, ликование и скорбь – история щедра на всё. Романам не дано быть щедрее.
Я читал об истории Австралии, об арестантах - кандальниках, о переселенцах, о компаниях, осваивающих новые земли, о золотоискателях и китайцах. Сначала аборигены гибли от заразных болезней, позднее их истребляли и наконец у них начали отбирать детей. Это делалось из благих намерений, но принесло много горя и родителям и детям. Как говорила моя жена, противоположностью добра является не зло, а благое намерение, чему она находила множество подтверждений. Зато противоположностью злу служит не злое намерение, а добро.
А до небес ему ещё б добраться, Вергилий вспомнит все его грехи, Там жёны, девы странные теснятся, И просят защитить их и спасти.
Он смотрит, ничего уже не помня, Но что - то было точно на земле, И пустота давно обжитых комнат, И разговоры странные во мгле,
- Как мог забыть? – Вергилий усмехнётся, Их всех скрывает нынче темнота, Ему б дойти до призрачного солнца, Застыть у не сожжённого моста.
Припомнить, как другие все горели, И знать, что повторится всё опять, Там Беатрисе - Солнце, в самом деле На небесах любви её сиять.
Вергилий - Данте- Беатриче Автор: Любовь Сушко
Забыв поблагодарить, Самгин поднял свои чемоданы, вступил в дождь и через час, взяв ванну, выпив кофе, сидел у окна маленькой комнатки, восстановляя в памяти сцену своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая, почти шарообразная, в тёмно рыжем платье и сером переднике, в очках на носу, стиснутом подушечками красных щёк, она прежде всего спросила:
-- Вы -- не еврей, нет?
Она сама быстро и ловко приготовила ванну и подала кофе, объяснив, что должна была отказать в работе племяннице забастовщика. Затем, бесцеремонно рассматривая гостя сквозь стекла очков, спросила: что делается в России? Проверяя свое знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за собою какую - то дверь так плотно, чтоб можно было хоть на краткое время не слышать утомительный шум отечества и даже забыть о нём. А хозяйка говорила звонко, решительно и как бы не для одного, а для многих:
-- Место Бебеля не в рейхстаге, а в тюрьме, где он уже сидел. Хотя и утверждают, что он не еврей, но он тоже социалист.
Улыбаясь, Самгин спросил: разве она думает, что все евреи -- социалисты, и богатые тоже?
-- О, да! -- гневно вскричала она. -- Читайте речи Евгения Рихтера. Социалисты -- это люди, которые хотят ограбить и выгнать из Германии её законных владельцев, но этого могут хотеть только евреи. Да, да -- читайте Рихтера, это -- здравый, немецкий ум!
И уже с клекотом в горле она продолжала, взмахивая локтями, точно курица крыльями:
-- Германия не допустит революции, она не возьмёт примером себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он -- император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне:
"Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что живешь при императоре, который поставит всю Европу на колени пред немцами..."
Она была так толста и мягка, что правая ягодица её свешивалась со стула, точно пузырь, такими же пузырями вздувались бюст и живот. А когда она встала -- пузыри исчезли, потому что слились в один большой, почти не нарушая совершенства его формы. На верху его вырос красненький нарывчик с трещиной, из которой текли слова. Но за внешней её неприглядностью Самгин открыл нечто значительное и, когда она выкатилась из комнаты, подумал:
"Русская баба этой профессии о таких вопросах не рассуждает..."
Дождь иссяк, улицу заполнила сероватая мгла, посвистывали паровозы, громыхало железо, сотрясая стекла окна, с четырехэтажного дома убирали клетки лесов однообразно коренастые рабочие в синих блузах, в смешных колпаках -- вполне такие, какими изображает их "Симплициссимус" (*). Самгин смотрел в окно, курил и, прислушиваясь к назойливому шороху мелких мыслей, настраивался лирически.
"Моя жизнь -- монолог; а думаю я диалогом, всегда кому - то что - то доказываю. Как будто внутри меня живёт кто - то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать без слов? Может быть, музыканты... Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого, бессмысленного".
Закрыл глаза, и во тьме явилось стройное, нагое, розоватое тело женщины.
"Если б я влюбился в неё, она вытеснила бы из меня всё... Что -- всё? Она меня назвала неизлечимым умником, сказала, что такие, как я, болезнь мира. Это неверно. Неправда. Я -- не книжник, не догматик, не моралист. Я знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения".
Тут, как осенние мухи, на него налетели чужие, недавно прочитанные слова: "последняя, предельная свобода", "трагизм мнимого всеведения", "наивность знания, которое, как Нарцисс, любуется собою" -- память подсказывала все больше таких слов, и казалось, что они шуршат вне его, в комнате.
Достал из чемодана несколько книг, в предисловии к одной из них глаза поймали фразу: "Мы принимаем все религии, все мистические учения, только бы не быть в действительности".
"Если это не поза, это уже отчаяние", -- подумал он.
В окно снова хлестал дождь, было слышно, как шумит ветер. Самгин начал читать поэму Миропольского.
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее в людях, казалось бы, несоединимых.
Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова:
"Зачем дикое и грандиозное? Море, например. Оно наводит только грусть на человека, глядя на него, хочется плакать. Рёв и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха, они все твердят свою, от начала мира, одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания".
Эти слова напоминали тревожный вопрос Тютчева: "О чем ты воешь, ветр ночной?" и его мольбу:
О, страшных песен сих не пой Про древний хаос...
И снова вспоминался Гончаров: "Бессилен рёв зверя пред этими воплями природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал и слаб..."
Затем память услужливо подсказывала "Тьму" Байрона, "Озимандию" Шелли, стихи Эдгара По, Мюссе, Бодлера, "Пламенный круг" Сологуба и многое другое этого тона -- всё, что было когда - то прочитано и уцелело в памяти для того, чтоб изредка прозвучать.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень весёлая философия о мире, как "призраке мозга", является "лучшим созданием XIX века".
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полу нигилиста Владимира Соловьёва, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
Достоевского он читал понемногу, с некоторым усилием над собой и находил, что этот оригинальнейший художник унижает людей наиболее осведомлено, доказательно и мудро. Ему нравилась скорбная и покорная усмешка Чехова над пошлостью жизни. Чаще всего книги показывали ему людей жалкими, запутавшимися в мелочах жизни, в противоречиях ума и чувства, в пошленьких состязаниях самолюбий. В конце концов художественная литература являлась пред ним как собеседник неглупый, иногда -- очень интересный, -- собеседник, с которым можно было спорить молча, молча смеяться над ним и не верить ему.
За окном по влажным стенам домов скользили желтоватые пятна солнца. Самгин швырнул на стол странную книжку, торопливо оделся, вышел на улицу и, шагая по панелям, как - то особенно жестким, вскоре отметил сходство Берлина с Петербургом, усмотрев его в обилии военных, затем нашёл, что в Берлине офицера еще более напыщенны, чем в Петербурге, и вспомнил, что это уже многократно отмечалось. Шёл он торговыми улицами, как бы по дну глубокой канавы, два ряда тяжелых зданий двигались встречу ему, открытые двери магазинов дышали запахами кожи, масла, табака, мяса, пряностей, всего было много, и все было раздражающе однообразно. Вспомнились слова Лютова:
"Германия -- прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива. В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур Эйфель (**), понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса. В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и Аллеей Победы. Столица Пруссии -- город на песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень в её печени..."
Серые облака снова начали крошиться мелким дождём. Самгин взял извозчика и возвратился в отель. Вечером он скучал в театре, глядя, как играют пьесу Ведекинда, а на другой день с утра до вечера ходил и ездил по городу, осматривая его, затем посвятил день поездке в Потсдам. К знакомым, отрицательным оценкам Берлина он не мог ничего добавить от себя. Да, тяжёлый город, скучный, и есть в нём -- в зданиях и в людях -- что-то угнетающе напряженное. Коренастые, крупные каменщики, плотники работают молча, угрюмо, машинально. У них такие же груди "колесом" и деревянные лица, как у военных. Очень много толстых. Самгин решил посмотреть музеи и уехать.
Вот он в музее живописи.
После тяжёлой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного человека, -- обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Останавливаясь на секунды пред изображениями тела женщин, он думал о Марине:
"Она -- красивее".
О Марине думалось почему - то неприязненно, может быть, было досадно, что в этом случае искусство не возвышается над действительностью. В пейзаже оно почти всегда выше натуры. Самгин предпочитал жанру спокойные, мягкие картинки доброжелательно и романтически подкрашенной природы. Не они ли это создают настроение незнакомой ему приятной печали? Присев на диван в большом зале, он закрыл утомлённые глаза, соображая: чему можно уподобить сотни этих красочных напоминаний о прошлом? Память подсказала элегические стихи Тютчева:
... элизиум теней, Безмолвных, светлых и прекрасных, Ни замыслам годины буйной сей, Ни радости, ни горю не причастных ...
Он встал, пошёл дальше, взволнованно повторяя стихи, остановился пред темноватым квадратом, по которому в хаотическом беспорядке разбросаны были странные фигуры фантастически смешанных форм: человеческое соединялось с птичьим и звериным, треугольник, с лицом, вписанным в него, шёл на двух ногах. Произвол художника разорвал, разъединил знакомое существующее на части и комически дерзко связал эти части в невозможное, уродливое. Самгин постоял пред картиной минуты три и вдруг почувствовал, что она внушает желание повторить работу художника, -- снова разбить его фигуры на части и снова соединить их, но уже так, как захотел бы он, Самгин.
Протестуя против этого желания и недоумевая, он пошёл прочь, но тотчас вернулся, чтоб узнать имя автора. "Иероним Босх" -- прочитал он на тусклой, медной пластинке и увидел ещё две маленьких, но столь же странных. Он сел в кресло и, рассматривая работу, которая как будто не определялась понятием живописи, долго пытался догадаться: что думал художник Босх, создавая из разрозненных кусков реального этот фантастический мир? И чем более он всматривался в соединение несоединимых форм птиц, зверей, геометрических фигур, тем более требовательно возникало желание разрушить все эти фигуры, найти смысл, скрытый в их угрюмой фантастике. Имя -- Иероним Босх -- ничего не напоминало из истории живописи. Странно, что эта раздражающая картина нашла себе место в лучшем музее столицы немцев.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек, в шёлковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лёг на диван и, поставив на грудь себе тяжёлую книгу, стал рассматривать репродукции.
Крылатые обезьяны, птицы с головами зверей, черти в форме жуков, рыб и птиц. Около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него идут свинья, одетая женщиной, обезьяна в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим в пустыне, спряталась голая женщина; летают ведьмы; скелет какого - то животного играет на арфе; в воздухе летит или взвешен колокол; идёт царь с головой кабана и рогами козла. В картине "Сотворение человека" Саваоф изображен безбородым юношей, в раю стоит мельница, -- в каждой картине угрюмые, но всё - таки смешные анахронизмы.
"Кошмар", -- определил Самгин и с досадой подумал, что это мог бы сказать всякий.
В тексте монографии было указано, что картины Босха очень охотно покупал злой и мрачный король Испании, Филипп Второй.
"Может быть, царь с головой кабана и есть Филипп, -- подумал Самгин. -- Этот Босх поступил с действительностью, как ребёнок с игрушкой, -- изломал её и затем склеил куски, как ему хотелось. Чепуха. Это годится для фельетониста провинциальной газеты. Что сказал бы о Босхе Кутузов?"
"И дым отечества нам сладок и приятен". Отечество пахнет скверно. Слишком часто и много крови проливается в нём. "Безумство храбрых"... Попытка выскочить "из царства необходимости в царство свободы"... Что обещает социализм человеку моего типа? То же самое одиночество, и, вероятно, ещё более резко ощутимое "в пустыне -- увы! -- не безлюдной"... Разумеется, я не доживу до "царства свободы"... Жить для того, чтоб умереть, -- это плохо придумано".
Вкус мыслей -- горек, но горечь была приятна. Мысли струились с непрерывностью мелких ручейков холодной, осенней воды.
"Я -- не бездарен. Я умею видеть нечто, чего другие не видят. Своеобразие моего ума было отмечено ещё в детстве..."
Ему казалось, что в нем зарождается некое новое настроение, но он не мог понять, что именно ново? Мысли самосильно принимали точные словесные формы, являясь давно знакомыми, он часто встречал их в книгах. Он дремал, но заснуть не удавалось, будили толчки непонятной тревоги.
"Что нравилось королю Испании в картинах Босха?" -- думал он.
Вечером -- в нелепом сарае Винтергартена -- он подозрительно наблюдал, как на эстраде два эксцентрика изощряются в комических попытках нарушить обычное. В глумливых фокусах этих ловких людей было что - то явно двусмысленное, -- публика не смеялась, и можно было думать, что серьёзность, с которой они извращали общепринятое, обижает людей.
"Босх тоже был эксцентрик", -- решил Самгин.
Жизнь Клима Самгина. Часть четвёртая (Отрывок) Автор: Максим Горький _________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) какими изображает их "Симплициссимус" - «Симплициссимус» представляет собой образцово - показательный плутовской роман главное произведение Г. Я. К. Гриммельсгаузена, (впервые был издан в 1669 году в Нюрнберге) , в котором героя, юного (а потом уже и не очень) простофилю кидает из одного злоключения в другое, но он каким - то чудом каждый раз умудряется выйти сухим из воды. Симплициссимуса поносило по всей Европе, в частности, на войне он успел повоевать и за имперских, и за шведских, и прибиться к разбойникам, и заделаться святым отшельником.
(**) В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур Эйфель - Э́йфелева башня металлическая башня в центре Парижа, самая узнаваемая его архитектурная достопримечательность. Названа в честь главного конструктора Гюстава Эйфеля; сам Эйфель называл её просто «300-метровая башня».
Рубил мужик осенним утром хворост. Связал тринадцать пуков и присел на пенёк покурить. Свернул цыгарку, глядит -- пуки развязаны, раскиданы.
Диву дался мужик, собрал хворост, связал сызнова и взялся за топор. Оглянулся -- хворост опять разбросан.
-- И какой здесь чёрт измывается, -- осерчал мужик и вдруг видит, стоит под берёзой сивый солдат на деревянной ноге. -- Что, -- спрашивает, -- бранишься? -- Станешь браниться, когда черт в дело путается. Я вяжу, а он раскидывает.
Ухмыльнулся солдат и говорит:
-- А кто тебе велит такое дурацкое дело делать, когда и без того можно барином жить?
Достал солдат из-за пазухи большой кошель, раскрыл, показывает. Битком набит золотом.
-- Сослужи мне службу -- всё твоё. -- Ладно, давай сюда... -- Погоди, сначала дай из твоего большого пальца на правой руке пососать крови.
Испугался мужик, не даёт.
-- Ну, так и руби свой хворост, голодай всю жизнь, -- сказал солдат и пошёл прочь. -- Погоди, -- остановил мужик, -- я согласен.
Обрадовался солдат, расцарапал ногтём мужику палец, три раза слизнул кровь, сплюнул в чёрный коробочек и спрятал его за пазуху.
-- На, бери, -- сказал и отдал мужику кошелёк. -- А ежели мало будет, приходи сюда. Видишь, вот камень. Ударь в него три раза левой пяткой, и получишь столько, сколько тебе потребуется...
Перевернулся после этого солдат вверх ногами и сгинул.
Зажил дровосек барином. Купил богатое имение, женился на красавице - барыне, завёл большую дворню, разжирел, что боров.
Думали, гадали: откуда ему привалило такое богатство, не могли догадаться. А как пришло время дровосеку помирать, поднялся в горнице, где он лежал, такой шум и гам, что всё из неё повысыпали, как горох. И пока не скончался, никто к нему не вошёл, боялись.
Первым осмелился войти дьячок - пьяница, а за ним и другие. Глядят, нет в горнице никого, только лежит середь пола, в кровавом пятне, обглоданный палец.
Всемирная панорама. 1912. No 149, от 24 февраля Автор: А. С. Рославлев
