Есть пачка крепких сигарет, И литр кофе чёрного, как смоль, Настольной лампы приглушённый свет, И боль. О, боже мой! Какая боль!
Она ушла, захлопнув дверь. Зябко стало одному в квартире. И я мечусь по дому, словно зверь. Так бывает в этом бренном мире.
Обида сделала своё. Нам не быть, увы, сегодня вместе. И сердце нынче песни не поёт. Так бывает, исчезают песни.
А у обиды чёрный цвет, И его не отстирают руки прачки. Не хватит этой ночью сигарет. Так бывает, не хватает пачки.
Мусор на дороге Автор: dr_shikhman
— Ты решительно стал невозможен, — начала она. — Это такой характер, с которым ангел не уживётся, — и, как всегда, стараясь уязвить меня как можно больнее, она напомнила мне мой поступок с сестрой (это был случай с сестрой, когда я вышел из себя и наговорил сестре своей грубости; она знала, что это мучит меня, и в это место кольнула меня). — После этого меня уж ничто не удивит от тебя, — сказала она.
«Да, оскорбить, унизить, опозорить и поставить меня же в виноватых», — сказал я себе, и вдруг меня охватила такая страшная злоба к ней, какой я никогда ещё не испытывал. Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу. Я вскочил и двинулся к ней; но в ту же минуту, как я вскочил, я помню, что я сознал свою злобу и спросил себя, хорошо ли отдаться этому чувству, и тотчас же ответил себе, что это хорошо, что это испугает её, и тотчас же, вместо того чтобы противиться этой злобе, я ещё стал разжигать её в себе и радоваться тому, что она больше и больше разгорается во мне.
— Убирайся, или я тебя убью! — закричал я, подойдя к ней и схватив её за руку. Я сознательно усиливал интонации злости своего голоса, говоря это. И должно быть, я был страшен, потому что она так заробела, что даже не имела силы уйти, а только говорила: — Вася, что ты, что с тобой? — Уходи! — заревел я ещё громче. — Только ты можешь довести меня до бешенства. Я не отвечаю за себя!
Дав ход своему бешенству, я упивался им, и мне хотелось ещё что-нибудь сделать необыкновенное, показывающее высшую степень этого моего бешенства. Мне страшно хотелось бить, убить её, но я знал, что этого нельзя, и потому, чтобы всё - таки дать ход своему бешенству, схватил со стола пресс - папье, ещё раз прокричав: «Уходи!» — швырнул его оземь мимо неё. Я очень хорошо целил мимо. Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. И тут же, пока ещё она видела (я сделал это для того, чтобы она видела), я стал брать со стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать оземь их, продолжая кричать:
— Уйди! убирайся! Я не отвечаю за себя!
Она ушла — и я тотчас же перестал.
Через час ко мне пришла няня и сказала, что у жены истерика. Я пришел; она рыдала, смеялась, ничего не могла говорить и вздрагивала всем телом. Она не притворялась, но была истинно больна.
-- Свобода -- это, конечно... -- сказал Клочков: -- и право там... Я ничего не имею против свободы. Я согласен. Но надо также признавать порядок... Прежде всего порядок! Порядок это... Без порядка будет анархия... Да!
Произнесши это, он остановился и с важным видом наморщил лоб, с удивлением чувствуя, что разом исчерпал все свои соображения по этому предмету. И от этого сознания у него явилось знакомое неприятное чувство внутренней пустоты и неопределенной неловкости.
Сестра ничего не сказала в ответ и молча продолжала обедать. Глаза её были опущены в тарелку, и он видел только её наклоненный лоб, восковой и выпуклый, и такие же бледные пальцы.
Он знал, что она вернулась из больницы усталая, но тем не менее её молчание казалось ему неделикатным. Разве она не могла сказать нескольких слов? Это, наконец, долг приличия, если уж на то пошло.
В комнате водворилось напряженное, гнетущее молчание.
Но что она бы могла сказать ему в ответ. С тех пор, как она окончила гимназию и фельдшерские курсы, её мировоззрение настолько круто изменилось, что у неё не осталось с братом почти ни одной точки соприкосновения. Кроме того, она не хотела его обижать, а в серьёзном разговоре это было бы неизбежно. Она помнила, как по смерти матери, он для того, чтобы содержать её, тогда ещё маленькую девочку, вышел из реального училища и поступил писцом в полицейское управление. Теперь он был околоточный надзиратель. Это был его хлеб, и ей не хотелось ему доказывать, что он неправ, тем более, что он не мог думать иначе в силу самого своего служебного положения.
С каждым днём общество брата становилось для неё тяжелее. Она сознавала, что начинает его ненавидеть инстинктивною, с трудом преодолимою ненавистью. Ей были противны его тупые, несамостоятельные убеждения, самый взгляд его глаз, двойственный и тяжелый, даже его толстое форменное платье, насквозь пропахшее табаком и одеколоном.
Он был для неё живым олицетворением грубой, нерассуждающей силы. И, побеждая в себе нехорошее чувство, она с отчаянием хваталась за мысль:
-- Но ведь он же не виноват!
В особенности для неё были мучительны потуги с его стороны завязать с нею живой откровенный разговор. В такие моменты её охватывал страх, что она может ему сказать что-нибудь в последней степени оскорбительное.
Иногда она принимала решение расстаться с братом, но приходил момент, когда надо было объявить ему об этом вслух, и она чувствовала себя бессильною. Нити прошлого имели слитком большую власть над её душою. Ей казалось, что оттолкнув брата, она оскорбит что-то самое чистое и святое в своей душе. Тогда она давала себе слово быть ему всегда доброй сестрой и только избегать разговоров на политические темы.
Но это с каждым днём становилось труднее. Клочков раздражался. Почему он окружён этим оскорбительным молчанием, точно каким-то заколдованным крутом? Разве он не такой, как все! А между тем с ним не церемонятся, явно давая ему понять, что для околоточного рассуждения совершенно излишняя вещь.
В особенности это показалось ему нестерпимо именно сегодня, и он думал с подавляемою злобой о сестре. "Всё же это я вытащил тебя из грязи в князи".
-- Кажется, я говорю с тобой, а не с пустым пространством! -- не выдержал он, наконец, чувствуя, как густая краска заливает ему лицо и в руке дрожит и звенит о край тарелки ложка. -- Может быть ты хочешь этим показать, что ты умнее меня? Тогда это, извини, глупо!
Она вздрогнула от неожиданности. Наступила минута, которой она больше всего боялась. Что-то надо было сказать или сделать, но она совершенно не знала. И ей на мгновение стало невыразимо больно и страшно, точно в предчувствии чего-то неотвратимого.
Ещё ниже наклонив голову, она положила ложку и перестала есть.
-- Или, может быть, ты считаешь меня каким-нибудь подлецом? -- продолжал он допрашивать голосом, в котором басовые ноты чередовались с визгливыми: -- Тогда объяснись... Сделай такое твоё одолжение... Я, наконец, этого требую от тебя... Я кажется имею на это право... Я...
Он хотел напомнить ей о благодарности. Но вдруг ему показалось, что они сейчас непременно объяснятся хорошо и искренно, как брат с сестрой, и этот насильственный круг молчания будет, наконец, разорвав.
-- Можно быть разных мнений и уважать друг друга! -- закончил он, смягчившись, вспомнив знакомую фразу, которая показалась ему приложимою к данному случаю.
Вдруг взгляд его уловил тихое дрожание её плеч. Вместо всяких слов, она порывисто закрыла лицо ладонями, наклонилась вперёд и со стуком опустила локти на стол. И было в этом её движении столько немого горя, что он как-то инстинктивно понял, что произошло что-то очень серьёзное. Он хотел ей что-то сказать, но слова застыли в его горле.
И вдруг его охватил странный, никогда им не испытанный, безотчётный страх. Ему показалось, что вся его долгая жизнь вдруг замкнулась в какой-то глухой, беспросветный тупик, из которого ему почему-то нет никакого выхода.
От боли занемевшими губами В полубреду он маме говорит: "Мама, небо всё ниже, Можно коснуться рукой. Мама, я ангелов вижу, Прости, дорогая, но это За мной"...
Был снег не белым, а от крови алым, А боль такой, что не хватало слов. Остановилось время, лишь по щеке сбегала Слеза, разбавившая кровь. А небо вниз стремительно летело, Уже сливалась с красным синева. Ещё жила душа, но умирало тело, Шептали губы тихие слова: "Мама, небо всё ниже, Можно коснуться рукой. Мама, я ангелов вижу, Прости, дорогая, но это За мной"...
Мама, небо всё ниже... (Избранное) Автор: Еленка Иванова
Его глаза будто приклеились к рыжему очарованию в маленькой малиновой машине, неподвижно стоящей рядом с автобусом. Ей, наверное, было столько же, сколько и ему пятнадцать лет тому назад, когда еще в той стране, на другом конце земного шара, в далеком Владивостоке он преподавал географию и астрономию в старших классах средней школы.
По выражению на её лице было видно, что, говоря по телефону, она чего-то и от кого-то пытается добиться. Он даже подумал, удалось бы ему пригласить её на чашечку кофе или нет, а, может быть, она ни за что бы его к себе не подпустила, уж слишком он стар для неё со своими сорока пятью, лысиной на затылке и седыми усами.
Сигарета дымилась между её пальцами, становясь всё короче и короче. Она почти не курила, а по большей части дирижировала ею. И вот уже было видно, что она своего добилась: её лицо раскрепостилось, а глаза перестали фокусироваться на чём - то невидимом где - то вдалеке. Она последний раз затянулась и «растоптала» окурок в пепельнице под панелью приёмника.
«Чистюля», - подумал он, заметив, что она не вышвырнула окурок на дорогу через окно. Она достала из сумочки небольшое зеркало и помаду, а затем провела ею сначала по нижней, а затем по верхней губе. Вернув всё это обратно в сумочку, она о чём - то задумалась и улыбнулась, будто кто - то рассказал ей что - нибудь смешное. И он подумал о том, как лет так пятнадцать - двадцать тому назад он учил детей примерно её года рождения, которые совсем недавно получали двойки по его предмету, а теперь уверенно шагают по жизни.
«Где мои семнадцать лет?» - вспомнил он слова из известной песни.
Ему показалось, что всё это он где - то видел. Ему откуда - то уже была знакома и эта сигарета в левой руке и помада. Наверное, все женщины – и знакомые ему и незнакомые, в той стране и в этой в чём - то были одинаковы, наверное, в том, что они были женщинами. Кроме физиологических отличий они имели логику, отличную от мужской, и их многие рефлексы также отличались. Они были намного прагматичнее и расчетливей, и, как ему неудачнику всё время казалось, во многом преуспевали больше, чем мужчины.
Школа. Ученики. Зачем он окончил педагогический? Может, потому что не всё получил от школы, не усвоил каких-то жизненных уроков, не доиграл в детстве, вдоволь не насмотрелся на девчонок? Хорошо ли ему было с учениками, и с радостью ли он приходил на работу в школу?
Они не давали ему спокойно жить, с ними всегда были какие - нибудь проблемы. Он был классным руководителем, и его класс был одним из самых тяжёлых в школе. Мальчишки хулиганили, всегда могли кого-нибудь обидеть, чаще всего своих же одноклассников – из тех, кто числился в списке «жертв» (наверное, чтоб чужие боялись). А он далеко не каждый раз позволял себе вмешаться, чтобы за кого - нибудь вступиться, потому что после этого «жертве» доставалось ещё больше.
А девчонки? Среди них тоже попадались редкие «подарки». Они всё время строили ему рожи, отвлекали на уроках мальчишек, делая их совсем неуправляемыми, и пререкались с ним по каждому поводу – особенно одна.
Девушка в "Пежо" (Избранное) Автор: Майк Эйдельберг
Цветы ночного беспокойства Повиты лентою зари. Мне в чаще сумрак подарил Цветы ночного беспокойства.
Во тьме – тревожней мира свойства, Но утром – на восток смотри: Цветы ночного беспокойства – Повиты лентою зари !
Автор: Борычев Алексей
ЛИТО (*) скрашивало одиночество.
Разбирали опусы Нины Борисовны. Привычно вычурно - пафосные. Пока она с придыханием декламировала, наш местный небожитель с любопытством подглядывал за новенькой — привлекательной молодой брюнеткой с чёртиками в глазах. Скинуть бы лет 30 и приударить за красотой…
Перешли к обсуждению. На этот раз он не свирепствовал, лишь слегка пожурил за перебор с глагольными рифмами и за архаичные «иль», которые авторша обильно, как сеятель зёрна, разбросала по тексту.
— Да, вот ещё, что это за рифма такая у Вас некузявая —«конец - наконец», да к тому же — в заключительном аккорде?
Нина Борисовна засмущалась и пообещала переделать.
— А Вы не хотите почитать из своего? — спросил вечный председатель неофитку. — Хочу не из своего. Недавно обнаружила в семейном архиве тетрадь со стихами бабушки. Ее звали Маргарита Николаевна. Было бы интересно узнать Ваше мнение. — Как к Вам можно обращаться? — Я тоже Маргарита. — Прошу! — Стихотворение называется «Любовь». — Очень необычно - ехидно буркнул Латунский.
Голос у тоже - Маргариты был довольно низкий, но со срывами.
Любовь — это сон в сновиденьи…/Любовь — это тайна струны…/Любовь — это небо в виденьи…/Любовь — это сказка луны…*
Оставшиеся восемь строчек были в том же духе.
Осип Осипович разочаровано вздохнул и сделал пару заметок в блокноте синим карандашом.
Испытание продолжалось.
Земное сердце стынет вновь,/Но стужу я встречаю грудью./Храню я к людям на безлюдьи/Неразделенную любовь…**
Пока внучка горе -поэтесски дочитывала второй стишок, верховный арбитр рифм и просодий всё больше раздражался.
Перешли к третьему.
Девочка мальчику розу дарит,/Первую розу с куста./Девочку мальчик целует в уста,/Первым лобзаньем дарит…***
Слава Богу, и этот стишок оказался не длинным.
— Достаточно, я в общем всё понял про Вашу бабушку.
Маргарита резко прищурилась.
— Позвольте, я перед осуждением, ой, обсуждением, прочту одно стихотворение Цветаевой. — Ладно, валяйте. — Индийские ароматы
… мне говорят - ищи в садах Мандора (**), в травинке, в лотосе, в ползущем муравье, в таинственных мандаловых узорах, в небесной лучезарной синеве, в чирикающей юркой коноплянке, и даже в этой глупой обезьянке…
хоть намекни, ты где на самом деле, и как тебя мне ощутить в себе, чего уж там, в несовершенном теле, а может, лишь прочувствовать в мольбе, и возлюбить, но не обожествляя, без трепета и всяческих затей… так женщина божественно - простая своих лелеет маленьких детей.
Латунский приободрился. Наконец, его уши щекотнуло что - то настоящее.
— Ну хорошо, спасибо. Если передадите тексты, мне будет сподручнее комментировать. Ваша бабушка, конечно, большой молодец. Тянулась к прекрасному. Но, видите ли, это всё годится исключительно для альбомов экзальтированных барышень. Только не обижайтесь. Вы же хотели услышать правду ?
В первом стихотворении 12 раз повторяется слово «любовь». Зачем? Рифма «сноведеньи - виденьи», думаю, мало кого очарует. «Любовь — это девственность голая» — насмешили! «Любовь — это слёзка весёлая»…Ну - ну! Вам самой - то нравится этот текст ?
И какая затёртая рифма «вновь - любовь» в следующем стихе. Литгерой «стужу встречает грудью»? А почему не спиной ? Ха - ха!
Маститый критик раззадорился. Естественный порыв обаять молодайку схлестнулся с хищным азартом критика, который взял верх.
— В стишке про цветы вообще чёрти чё. «Девочка мальчику розу дарит»? Это пацаны девочкам лютики преподносят! И с чем у Вас, простите, у Вашей бабушки, рифмуется «дарит»? С «дарит»!!! Это даже не ботинок с полуботинком, а ботинок и ботинок. Ещё одна глагольная рифма «целовать - срывать». Не многовато - ли для такого коротенького текста. Это же моветон! Зачем дважды использовать «уста»? Неужели синонимов нет - губы там или рот…
Он сделал эффектную паузу.
— А вот стихотворение Марины Ивановны просто восхитительное. Спасибо Вам за него! Сразу видно руку гения! Как колоритно переданы индийские ароматы. И это при том, что, как нам известно, в Индии Цветаева никогда не бывала. В тексте нет ни одного случайного слова. Всё очень концентрировано. И одновременно прозрачно. И как убедительно показан подсознательный процесс поиска Бога, который окружает нас повсюду, но, главное, его нужно найти у себя в душе. А заканчивается этот шедевр всепоглощающей материнской любовью! — Я перепутала тетради — вдруг резко перебила его Маргарита. Её глаза стали ледяными — первые три текста не бабушкины. Про любовь, это Я гений игорь северянин, он же — Лотарёв. Про стынущую грудь — Александр Блок. Этот стих вроде даже в школьной программе изучают. А про розы — Цветаева. Ну а тот, гениальный, который Вас привёл в дикий восторг, он как раз из - под пера моей бабули…
От неслыханной наглости этой длинноногой твари у Латунского затряслись обвислые щёки с синеватыми прожилками. Заныло сердце. А потом как иголка пронзила.
— Злая ведьма ты — успел выдохнуть он и вывалился из кресла, как из гнезда, на истоптанную ковровую дорожку…
Поминки проходили на квартире мэтра.
Нине Борисовне пришлось подниматься на восьмой этаж пешком из-за сломанного лифта. К двери 84-й квартиры была прилажена старомодная латунная табличка с фамилий теперь уже, увы, усопшего хозяина.
Гостей, ветхих как завет, было наперечёт. За столом немногословили. Закуски показались скромными. Пили водку из старинных лафитничков на толстых коротких ножках. После третьей рюмашки Нина Борисовна всплакнула и вдруг вспомнила и Маргариту, и её бабушку, которая посещала ЛИТО много лет назад и подвергалась жесточайшим насмешкам Латунских. Только рассказывать про это никому не стала.
Она не знала, что в этот самый миг, всего в нескольких кварталах, по Большой Садовой неспешно совершала променад стройная женщина с вороной гривой в легком весеннем пальтеце. В руках она несла отвратительные, тревожные жёлтые цветы.
— Неужели я очаровательная дрянь — громко обратилась Маргарита к проходившему мимо пузатому мужичку с припухшим лицом. — Кстати, как Ваша фамилия? — Двубратский - опешил тот. А Вам зачем? — Да так, крепкого здоровья Вам, милейший.
Толстячок, пугливо озираясь, перешёл на бег трусцой. А ведь у него давление.
Маргарита тонкими с остро отточенными ногтями пальцами выудила из кармана пальто смятый список с несколькими фамилиями — Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский.
Последняя была помечена жирным крестом… —————————————— (Прим. Автора (прим. ОЛЛИ))
* Любовь — это сон в сновиденьи…/Любовь — это тайна струны…/Любовь — это небо в виденьи…/Любовь — это сказка луны…/Любовь — это чувственных строк душа…/Любовь — это дева вне форм…/Любовь — это музыка ландыша…/Любовь — это вихрь! это шторм!/Любовь — это девственность голая…/Любовь — это радуга снов…/Любовь — это слезка веселая…/Любовь — это песня без слов!..
** Земное сердце стынет вновь,/Но стужу я встречаю грудью./Храню я к людям на безлюдьи/Неразделенную любовь./Но за любовью – зреет гнев,/Растет презренье и желанье/Читать в глазах мужей и дев/Печать забвенья, иль избранья./Пускай зовут: Забудь, поэт!/Вернись в красивые уюты!/Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!/Уюта – нет. Покоя – нет.
*** Девочка мальчику розу дарит,/Первую розу с куста./Девочку мальчик целует в уста,/Первым лобзаньем дарит./Солнышко скрылось, аллея пуста/Стыдно в уста целовать!/Девочка, надо ли было срывать/Первую розу с куста? __________________________
Случай в ЛИТО им. Латунского (Избранное) Автор: Александр Шведов
(*) ЛИТО - Литературное объединение (ЛИТО) является научно-литературно-художественным коллективом.
(**) мне говорят - ищи в садах Мандора - Сады Мандора. Старинные ландшафтные сады с множеством усыпальниц раджпутских махараджей, расположенные на северо - западе Мандора давно стали популярной туристической достопримечательностью Джодхпура. В садах повсюду ступенчатыми ярусами поднимаются купола усыпальниц, похожих на индуистские храмы.
Как много голубого цвета и лица парижанок, Столица моды и искусств, и море - куртизанок. Но в жизни разные цвета, шербургский зонтик моды, - Рисует импрессионист, загадками природы.
Поэзия Картин -Зонтики. - P. A. Renoir Автор: Эдуард Сальтцов-Заграничный
Мягкий ковёр, ворсом щекочет ноги и согревает собой. Свет от телевизора мигает на окнах и слепит глаза. Я переключаю кнопки на этом старом, едва работающем, аппарате. Несколько каналов затягиваются шипящим чёрно - белым узором. Я морщусь и пытаюсь убрать звук. Как он мог нарушить эту божественную тишину ?
Комната кажется огромной, а я в ней маленький неуклюжий ребёнок. Сзади стоят огромные кресла, накрытые тяжёлой тканью. Слишком большие и неудобные для меня. В одном из них сидит бабушка и ждёт пока я найду нужный канал, ни чуть не раздражаясь тому, что я слишком долго его ищу. Она ждёт новости, чтобы узнать , что творится в ее мире, я же ищу мультики, чтобы узнать что нового в мире моём.
Наконец, канал найден и старая добрая музыка радует больше, чем любая прекрасная мелодия или песня сейчас. Я внимательно смотрю за сменой кадров, до безумия интересных и ярких. Десяток минут столь долгожданного удовольствия. Изредка, дотрагиваясь до экрана, провожу пальцем по нему сверху вниз. Это волшебство в коробке приводит меня в восторг.
Эта реальность кажется мне до безумия счастливой.
Но, смена картинок вскоре заканчивается, я лениво потягиваюсь, чувствуя томную усталость. Появившиеся, новости на экране, вызывают разочарование, - они забрали у меня столь долгожданную и радостную картинку. Сетую и не понимаю, почему бабушка их ждёт и что в них интересного. На что она замечает, что я ещё маленькая и, потому, меня это ещё не может интересовать, но для взрослых это имеет первостепенное значение, ведь они должны знать, что происходит в их мире. И отправляет спать.
Я медленно плетусь через комнату, отчаянно возмущаясь и негодуя, как мужчина в строгом костюме, с монотонным голосом, рассказывающий о чём - то скучном может быть интереснее радостных ярких картинок, вызывающих радость и смех. И чем лучше этот мир моего мира, столь яркого и красочного?
Растягиваясь на кровати, всё ещё слежу за сменой кадров на телевизоре, где показывают различные места и людей с хитрыми и бегающими глазами.
Мысленно себя успокаиваю тем, что, с возрастом, никогда не променяю свой прекрасный и радостный мир на этот унылый и пугающий. Наверное, их заставляют разлюбить свой мир - думаю я. Детский сон забирает меня в свои объятья.
Однажды я к тебе приеду, Дождливым серым ноябрём. Ты будешь ждать прихода снега И молча думать о своём. ⠀ Ты удивишься, побледнеешь, И скажешь: "Я тебя не ждал"... Я знаю, милый, ты не веришь, В оптимистический финал. ⠀ В окне маячит отблеск лунный, Аптека, улица, фонарь. Ты задохнёшься на секунду, И на плиту поставишь чай. ⠀ С карниза будет дождь струится, И ветер теребить листву, И наши губы, наши лица В одно сплетутся наяву. ⠀ И без вопросов, без упрёков, Сливаясь телом и душой, Мы перепутаем дороги, От "не моя" до "снова мой". ⠀ И ничего не будет важно, И всё равно, что впереди. Приеду я к тебе однажды... Но только ты меня не жди.
Автор: Анфиса Чехова
Эта вывеска давно не даёт мне покоя. LOVE – огромные неоновые буквы за чёрной железной решёткой. И несколько ступеней в подвал. Моя Седьмая стрит всего в трёх кварталах отсюда, в трёх коротких нью - йоркских кварталах. Рядом.
LOVE – я понимаю. Это простое слово. Понимаю в разных смыслах. Понимаю и как сувенирную лавку, и как притон, и как братство, особенно отличное от прочих христиан, но обращенное лицом вверх, прямо к мистеру Богу. Не понимаю, почему вход в LOVE перегораживает чугунная решётка, почему не войти. Тяжёлая и вечно закрытая решётка, за которой горят огромные, в рост человека, буквы. LOVE.
Думаешь, я не пытался войти? Войти в LOVE? Пройти за эту чугунную тяжесть и узнать, кто и сколько там прячет любви? А кто бы не пытался?
Там есть звонок, справа от узкой калитки, есть железная дверь с узкой амбразурой - окном, нужно только спуститься к ней на несколько ступеней вниз. Почти как у меня в студии. Чувствуешь связь? Только у меня нет никакой любви. Одиночество притаилось в тёмных углах моей фотостудии, затихло между хромированных гордых треног – опор для импульсного света, присело в старое ободранное кожаное кресло. Это кресло любят мои посетители. Оно фактурное. Девочки с тонкими ножками забираются на него верхом и тонут в его винтажном усталом величии.
LOVE беспокоит меня. Горит, как огромный вопросительный знак. И никого. Понимаешь? Никто не входит, никто не выходит, пока я рядом. Никто не включает эти огромные красные светящиеся буквы в сумерках, никто не подметает ступени по утрам. Никто не проходит со шлангом, запуская потоки воды по тротуару, смывая пыль большого города в стоки ливневой канализации. Только я топчусь со своим вопросом. Ушёл. Почти. Оглянулся. Из - за решётки выскользнула огромная крыса. Глянула в мою сторону и, перебежав улицу, пропала в соседнем проулке. Выдохнул. Привычные к крысам жители Большого города делают вид, что крыс нет. А крысы делают вид, что боятся людей, и шныряют только по ночам. Обычно.
Я вернулся на следующий день, присел в кофейне через дорогу. Однажды, пару месяцев назад, я видел, как они входили в LOVE. Видел издалека, конечно. Разные они были и разного возраста. Мужчина в длинном сером плаще и шляпе, старый, сутулый, похож на Клинта Иствуда, одевшегося в дешёвом супермаркете. Женщина следом за ним в чёрном спортивном костюме и больших чёрных же наушниках, молодая, красивая.
А сегодня была совсем девчушка. Она долго стояла перед решёткой входа. Я думал, уйдёт. Но нет. Постояла нерешительно несколько секунд, а потом толкнула решётку и вошла. Спустилась вниз, пропала. Красная шапочка – так я её назвал. Правда, шапочка была скорее розовая, чем красная. Но это неважно. Важно, что где - то на её розовом пути уже притаился серый волк, который знает дорогу к её бабушке. И знает, к несчастью, правильные ответы на все её розовые вопросы.
Я все это вижу из соседней крошечной кофейни. Наблюдаю несколько дней. И, кстати, кофе там неплохой, европейский. От мексиканского и колумбийского я немного устал. Хочется иногда настоящей итальянской ароматной горечи. Я покажу тебе эту кофейню, если захочешь. Я здесь и сейчас. Со своей большой чашкой капучино. Смотрю, как они входят. Или как они уходят? Можно и так сказать. Пожалуй, так даже будет вернее. Ты чувствуешь разницу между «уходят» и «выходят»? Я обращаю твое внимание. Не выходят.
Никто из них не трогал кнопку звонка, не стучал и не говорил по мобильному. Решётка не скрипела. Молчали колокольчики, обычно брякающие у дверей маленьких магазинчиков в Ист-Вилладж. Молчали. А они, эти странные, незнакомые мне и друг другу люди, просто уходили в LOVE. Безвозвратно. Почему безвозвратно? Потому что никто из них не вышел назад. Думаешь, я просто не видел? Может быть. Но я это чувствую. I feel it. (*)
А через день я увидел её. Нет, не так. Вначале я увидел их вместе. Они катились на чёрном электрическом самокате по Второй авеню. Вдвоём. Она была такая маленькая, лёгкая… Светлые волосы чуть длиннее плеч, лёгкие как пух. Странные серёжки, которые серебрились и поднимались вверх по её аккуратным ушам. Улыбка и маленькие ямочки… Смеёшься? Как я успел всё рассмотреть? Не знаю. Я ведь фотограф – вижу сразу как снимок, если, конечно, успел сообразить с экспозицией…
Большой электрический самокат, наверное, даже не чувствовал её веса. Такая она была маленькая и светлая. А тот, кто был с ней, он большой, уверенный. В чём - то тёмном, с капюшоном. А она была в белом. Я говорил? И её маленькие руки лежали на его больших руках. Это было красиво… Это было «about LOVE». Если ты меня понимаешь. Это было так, как хотели бы и ты, и я. Стремительно, легко. LOVE.
Поэтому, когда на следующий день я увидел её перед решеткой LOVE, я поставил кофе на стол и вышел. Не глядя по сторонам, сделал шаг с тротуара, и… огромный чёрный силуэт – минивэн прямо передо мной. Он засигналил, водитель за рулём точно вспомнил насколько дурных слов. Я выдохнул, отступил назад… Пауза, пара ударов сердца, вдох… Я перебежал дорогу. Всё. Никого. Закрыта решётка. Не отзывается звонок. Два лишних удара сердца. Так бывает. Как нестерпимо жаль, что так бывает…
Я не знаю, как её звали. Не знаю, зачем она пришла. Не знаю, почему её маленьким ладоням было недостаточно просто лежать на его больших руках. Не жди, что я все это тебе объясню. Но я буду ходить вокруг LOVE долго. Я должен разобраться. И я тебе обязательно расскажу. Только держись подальше от LOVE. Я не хочу потерять и тебя.
«14» Глава. LOVE Автор: Ден Ковач ___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Ты вошёл в мою жизнь, В моих снах поселился. Свою душу раскрыл, - Обо мне лишь молился.
Ну зачем ворошить?.. Поросло всё травою. Нервы лишь оголим, Забавляясь игрою.
Очень трудно даются Приходы - уходы. Листы в стопке желтеют, Уносятся годы.
Ночь. Колода в "рубашке" - В ней лишь прихвостней блики. Просветленья не жду - Лишь одни карты пики.
Лишь одни карты пики Автор: Просто Лида
Человек из тумана.
Утро рабочего дня. Над городом повис туман. Густой, словно застывшие сливки. Кажется, воздух можно резать ножом. Дышать им невозможно. Втягиваешь в лёгкие три литра тумана, выжимаешь из них несколько капель кислорода и выталкиваешь тугую массу наружу.
Остановка общественного транспорта. Привычная рабоче - учебная суета. Люди несутся за автобусами заправскими спринтерами, с разбегу прыгают в маршрутки, как легкоатлеты - олимпийцы. В салонах суета, толкотня, давка. Мужчины, женщины и дети спрессованы в транспорте подобно кильке в консервной банке.
Вдруг из густой белизны возник мужчина лет тридцати – тридцати пяти. Простая строгая одежда. В осанке угадывается безупречная выправка. Русые волосы. Волевое лицо со светом мудрой доброты и тяжести в душе. Тяжелый, цепкий, берущий за душу взгляд тёмно – карих глаз, подчёркнутых мелкими морщинками. А в них война, кровь, ледяное дыхание смерти, последние взгляды умирающих друзей, обугленные тела солдат, сгоревших заживо в танках, вертолётах, БМПешках, слёзы матерей, жён и детей, для которых в одночасье обрушился мир…
Мужчина вынул сигарету, закурил, снисходительно, но беззлобно глядя на эту мышиную возню. Изящная, но крепкая мозолистая ладонь с загрубевшими от металла пальцами. Особая манера курить «в кулак». Чёткие спокойные движения. Он никуда не торопится. Смотрит на этот мутный мир свысока. Он и находится выше нас, испорченных серой мелочностью жизни.
Часто ли мы задумываемся о цене и смысле этой жизни, о том, для чего мы приходим в этот мир, что должны сделать и чего нам делать нельзя?.. Обращаем ли своё драгоценное внимание на окружающих людей?.. И вообще, часто ли мы думаем о чём – то, кроме своих мелких бытовых потребностей?.. Вот сейчас человек есть, а через десять минут его может уже не быть…
Гонимся за модами, мечтаем о яхтах, виллах, высоких процентах в банке, дорогих автомобилях. А, что нам нужно на самом деле, не знаем. Ведь человеку нужно, в сущности, немного: еда, вода, немного одежды и обуви, крыша над головой. Мечтаем о заграничных деликатесах. Попробуйте отварить картошку в мундире, посыпьте её, ещё тёплую, солью – никакие лягушачьи лапки, суши, гамбургеры и прочие изысканные блюда с ней не сравнятся. Но всё эти мелочи для тела. Для души нужно больше – близкие люди. Не обязательно родственники, просто близкие по духу, с которыми можно о многом помолчать.
Может быть, мы так плохо живём потому, что разучились думать о самом главном?..
Подошёл очередной автобус. Мужчина без суеты бросил окурок в урну, шагнул в салон и растворился в тумане. Так легко коснулся и исчез из моей жизни человек, знающий ей истинную цену…
Тишина. Безмолвен вечер длинный, Но живит камин своим теплом. За стеною вальс поёт старинный, Тихий вальс, грустящий о былом. Предо мной на камнях раскалённых Саламандр кружится лёгкий рой. Дышит жизнь в движеньях исступлённых, Скрыта смерть их бешеной игрой. Все они в одеждах ярко - красных И копьём качают золотым. Слышен хор их шёпотов неясных, Внятна песнь, беззвучная, как дым: «Мы — саламандры, блеск огня, Мы — дети призрачного дня. Огонь — бессмертный наш родник, Мы светим век, живём лишь миг. Во тьме горит наш блеск живой, Мы вьёмся в пляске круговой, Мы греем ночь, мы сеем свет, Мы сеем свет, где солнца нет. Красив и страшен наш приют, Где травы алые цветут, Где вихрь горячий тонко свит, Где пламя синее висит. Где вдруг нежданный метеор Взметнёт сверкающий узор И жёлтых искр пурпурный ход Завьёт в бесшумный хоровод. Мы — саламандры, блеск огня, Мы — дети призрачного дня. Смеясь, кружась, наш лёгкий хор Ведёт неслышный разговор. Мы в чёрных угольях дрожим, Тепло и жизнь оставим им. Мы — отблеск реющих комет, Где мы — там свет, там ночи нет. Мы на мгновенье созданы, Чтоб вызвать гаснущие сны, Чтоб камни мёртвые согреть, Плясать, сверкать — и умереть».
Саламандры Поэт: Мирра Лохвицкая
Его внимание привлекла картина на стене, написанная масляными красками. Могучий вал разбивался о выступающий из воды утёс; низкие грозовые облака покрывали небо, а по бушующим волнам, освещённая пламенем заката, неслась маленькая шхуна, сильно накренившись, так что вся её палуба была открыта взгляду.
Это было красиво, а красота неодолимо влекла его. Он забыл о своей неуклюжей походке и подошёл к картине вплотную. Красоты как не бывало. Он с недоумением взирал на то, что теперь казалось грубой мазней.
Затем он отошёл. И тотчас же картина снова стала прекрасной. «Картина с фокусом», – подумал он, отворачиваясь, и среди новых нахлынувших впечатлений успел почувствовать негодование, что столько красоты принесено в жертву ради глупого фокуса.
Он не имел понятия о живописи. До сих пор он видал лишь литографии, которые были одинаково гладки и отчётливы вблизи и издали. Правда, в витринах магазинов он видел картины, написанные красками, но стекло не позволяло разглядеть их как следует.
Он оглянулся на своего друга, читавшего письмо, и увидел на столе книги. Его глаза загорелись жадностью, как у голодного при виде пищи. Он невольно шагнул к столу, всё так же вперевалку, и начал с волнением перебирать книги. Он глядел на заглавия и имена авторов, читал отдельные фразы в тексте, ласкал книги глазами и руками и вдруг узнал книгу, которую недавно читал.
Но, кроме этой одной книги, все другие были ему совершенно неизвестны, так же как и их авторы. Ему попался томик Суинберна (*), и он стал читать, забыв, где находится; лицо его разгорелось. Дважды он закрывал книгу, чтобы посмотреть имя автора, указательным пальцем заложив страницу.
Суинберн! Он запомнит имя. У этого Суинберна были, видно, острые глаза, он умел видеть очертания и краски. Но кто он такой? Умер он лет сто тому назад, как большинство поэтов, или жив и ещё пишет? Он перевернул заглавную страницу. Да, он написал и другие книги. Ладно, завтра же утром он пойдёт в публичную библиотеку и попробует достать что - нибудь из сочинений этого Суинберна.
Он так увлёкся чтением, что не заметил, как в комнату вошла молодая женщина. Его заставил опомниться голос Артура, сказавшего вдруг: – Руфь! Это мистер Иден. Книга захлопнулась, и, прежде чем повернуться, он весь задрожал от нового, ещё неизведанного ощущения, которое в нём вызвал не приход девушки, а слова её брата. В его мускулистом теле жила обострённая чувствительность. Под малейшим воздействием внешнего мира его чувства и мысли вспыхивали и играли, как пламя.
Он был необычайно восприимчив и отзывчив, а его пылкое воображение всё время работало, устанавливая взаимоотношения между вещами, сходство и различие. Слова «мистер Иден» – вот что заставило его вздрогнуть. Он, которого всю жизнь звали «Иден», или «Мартин Иден», или просто «Мартин», – вдруг «мистер». «Это, что - нибудь да значит», – отметил он про себя. Его ум внезапно превратился в огромную камеру - обскуру (**), и перед ним бесконечной вереницей пронеслись разные картины его жизни: кочегарки, трюмы, доки, пристани, тюрьмы и трактиры, больницы и мрачные трущобы; все это нанизалось на один стержень – форму обращения, к которой он там привык.
Он обернулся и увидел девушку. Беспорядочные видения, возникшие в его памяти, сразу исчезли. Это было бледное, воздушное создание с большими голубыми одухотворенными глазами, с массой золотых волос. Он не знал, как она одета, – знал лишь, что наряд на ней такой же чудесный, как и она сама. Он мысленно сравнивал её с бледно золотистым цветком на тонком стебле. Нет, скорей она дух, божество, богиня, – такая возвышенная красота не может быть земной.
Или в самом деле правду говорят книги, и в других, высших кругах общества много таких, как она? Вот её бы воспеть этому Суинберну. Может быть, он и думал о ком - нибудь, похожем на неё, когда описывал Изольду в книге, которая лежит там, на столе. Вся эта смена мыслей, видений и чувств заняла одно мгновение. Внешние события шли своей чередой, без перерывов. Руфь протянула ему руку, и он заметил, как прямо смотрела она ему в глаза во время крепкого, совсем мужского рукопожатия.
Женщины, которых он знавал, не так пожимали руку. Они вообще редко здоровались за руку. Его снова захлестнул целый поток пёстрых картин, воспоминаний о том, как он знакомился с разными женщинами. Но он откинул все эти воспоминания и смотрел на неё. Такой он ещё никогда не видел. Женщины, которых он знавал. Немедленно рядом с ней выстроились «те» женщины. В течение секунды, показавшейся вечностью, он словно стоял посреди портретной галереи, в которой она занимала центральное место, а вокруг теснились женщины, которых надо было оцепить, окинув беглым взглядом, и сопоставить с нею.
Он увидел худые, болезненные лица фабричных работниц и задорных девчонок с городской окраины; увидел скотниц с огромных скотоводческих ранчо и смуглых, курящих сигары жительниц Старой Мексики. Потом замелькали похожие на кукол японки, семенящие на деревянных подошвах, женщины Евразии с тонкими чертами лица, уже отмеченные признаками вырождения; за ними пышнотелые женщины островов Великого океана, темнокожие и украшенные цветами.
И, наконец, всех оттеснила чудовищная, кошмарная толпа – растрёпанные потаскухи с панелей Уайтчэпела, пропитанные джином ведьмы из тёмных притонов, целая вереница исчадий ада, грязных и развратных, жалкие подобия женщин, подстерегающие моряков на стоянках, эти отбросы портов, пена и накипь человеческого котла.
из романа Джека Лондона - «Мартин Иден» ___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) Ему попался томик Суинберна - Алджернон Чарлз Суинберн (5 апреля 1837 — 10 апреля 1909) — английский поэт. Родился в Лондоне. Учился в Итон-Колледже, затем в Бейллиол-Колледже Оксфордского университета. Суинберн страдал алкоголизмом и алголагнией (1), также у него был очень легковозбудимый характер. В результате в 1879 году в возрасте 42 лет у Суинберна произошло физическое и психическое ухудшение здоровья. После этого его взял под свою опеку его друг Теодор Уоттс, который присматривал за ним до конца его жизни в пригороде Лондона Патни. Впоследствии у него пропал юношеский дух бунтарства, и он превратился в респектабельную фигуру.
(1) страдал алкоголизмом и алголагнией - Алголагния. Сексуальная девиация, при которой оргазм достигается посредством причинения боли половому партнёру или в связи с болью, причиняемой половым партнёром.
(**) Его ум внезапно превратился в огромную камеру - обскуру - Камера - обскура (буквально с латинского — «темная комната») — простейшее приспособление для получения оптических изображений; в хрестоматийной вариации представляет собой затемнённую коробку со сквозным отверстием, через которое внутрь проникает свет, отображая на задней стенке идентичную (по цвету и форме), но инвертированную /преобразованную, обратную по отношению к чему - либо/ (по вертикали и горизонтали) фигуру излучающего или отражающего его объекта.
(*) Наташа совсем Дау - Отсылка к «Дау. Наташа». Художественный фильм Ильи Хржановского и Екатерины Эртель 2020 года, являющийся частью кино - арт - проекта «Дау».
Любите не мех, любите меха Любите станки для шлифовки и резки. Как строят для вас, дорогих, города И множат подземные новые ветки Метро, знаете ли ? Представляли ли это ? Слыхали ли вы, как грохочет металл ? Это не шум со страницы поэта, А сердце того, кто для вас всё создал ! Смотрите, как яро вскипает железо, Как шестерни крутят орбиту Земли ! Внимайте ! Сие есть великая месса Творцов, что для вас этот мир возвели !
МЕХАНИЗМ Автор: Вдовина Анастасия
Когда впереди появилась авеню Сан – Пабло с её огнями, Джим Фергессон свернул к обочине; он замедлил ход машины, но возле своего гаража не остановился. Вместо этого он проехал ещё квартал и остановился у красной неоновой вывески: «Клуб Динь – Дон». В этот бар он приезжал, когда у него возникало соответствующее настроение.
В баре было очень много народу; когда он открыл дверь, его сразу захлестнул приятный ему гомон. Приятны были запахи людей, добрые тёплые запахи; дружелюбие, смех, разгул жизни — его характерные движения и краски. Он отыскал себе местечко у стойки и заказал «бурджи».
Среди посетителей имелось даже несколько женщин. В большинстве, однако, пожилых. С первого взгляда было ясно, что они крикуньи и уродки. Он отвернулся.
Недалеко от входа высокий негр лет тридцати пяти, в пальто и коричневом свитере, надувал воздушный шарик. На полу рядом с ним, высунув язык, тяжело и часто дышал упитанный чёрно – белый спаниель. Все, казалось, смотрели на пса. Негр надувал шарик, и тот становился всё больше; люди вокруг выкрикивали разные предложения.
Что это? — полюбопытствовал Фергессон. Он повернулся, чтобы посмотреть.
Пёс, тяжело дыша, уселся на задние лапы. Он не сводил глаз с шарика, который теперь был размером с арбуз. Шарик был красным. Негр, смеясь, отвел его ото рта и утёр губы тыльной стороной ладони. Смех мешал ему надувать дальше.
— Слышь, — сказал кто–то из его приятелей, протягивая руку. — Дай – ка его мне. — Нет, я сам надую; ему больше нравится, когда надуваю я.
Он снова стал дуть, шарик распухал, собака смотрела. Внезапно плечи негра затряслись, и он выронил шарик. Тот с шипением устремился прочь. Множество ладоней хлопали по нему, когда он скакал по полу. Пёс заскулил и бросился за шариком, потом повернул обратно. Его округлое туловище подёргивалось. Прислонившись к стене, негр беззвучно смеялся, а его друзья шарили меж столов и стульев в поисках опустевшего шарика.
— У меня ещё есть, — сказал негр, сунув руку в карман пальто. Оттуда, словно пальцы перчаток, показались шарики. — Ух ты, — изумился он, — да у меня здесь все шарики на свете; бросьте тот, он грязный.
На этот раз он стал надувать жёлтый шарик. Пёс делал глотательные движения и то высовывал, то прятал язык. Странно, подумал Фергессон, а собаке – то что здесь нужно? Он подумал о своей собственной собаке, погибшей под колёсами машины клиента. Та собака спала у него в мастерской, под машинами, которые он ремонтировал. Теперь прошло уже несколько лет.
Жёлтый шарик был полностью надут, и негр завязал его горловину. Пес, встав на ноги, алчно скулил, поднимая и опуская голову.
— Бросай ему шарик, — настаивала какая – то женщина. — Не заставляй его ждать. — Давай, — сказал ещё один из – за стола. — Да не тяни ты, бросай.
Негр, высоко подняв шарик, позволил ему упасть. Пёс поймал его носом и боднул. Шарик поднялся и перелетел через стол. Пёс последовал за ним и снова его боднул; шарик взлетал и падал, а пёс всё время держался под ним. Люди расступались, чтобы дать ему дорогу. Пёс с открытым ртом скакал по кругу, будто его упитанное тело было деталью цевочного зацепления (*), приводящего его во вращение. Он не видел ничего, кроме шарика, а когда на кого – нибудь натыкался, тот отодвигался, чтобы пёс мог бежать дальше.
— Эй, эту собаку надо поместить в психиатрическую лечебницу, — обратился Фергессон к соседу по стойке.
Он начал смеяться. Он смеялся, пока не почувствовал, что из глаз у него льются слёзы; откинувшись к стойке, он повизгивал от смеха. Пёс метался между стульями и ногами людей, прыгая на шарик, ударяя его, вновь и вновь поднимая его в воздух, а потом, возбуждённый, куснул его — и шарик лопнул.
— Тяф! — пропыхтел пёс и остановился как вкопанный.
Глаза у него помутнели, он сел, хватая воздух огромными грубыми глотками. Казалось, у него голова идёт кругом. Лоскуты, оставшиеся от шарика, собрал с пола молодой цветной парень в пурпурной рубашке — он осмотрел их, а потом спрятал в карман своей спортивной куртки.
— Господи, — сказал Фергессон, вытирая глаза. Пёс устроился отдыхать, а негр опять надувал шарик. На этот раз голубой. — Сейчас снова побежит, — сказал он соседу по стойке, который тоже смотрел с ухмылкой на эту сцену. — Он что, так и бегает весь вечер? Не устаёт? — Хватит, — сказал негр, выпуская воздух из шарика. из книги Филипа Дика - «Шалтай–Болтай в Окленде» ____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) тело было деталью цевочного зацепления - Цевочное зацепление – это механизм, используемый в приборостроении для передачи движения между двумя валами, которые находятся параллельно друг другу. Оно состоит из двух цилиндрических элементов, называемых цевками, которые входят в зацепление друг с другом. Цевочное зацепление обеспечивает точную и надежную передачу движения между валами.
