Театр без буфета – ноль! Нет настроенья для плезира... Не разделить страданий боль Вильяма нашего Шекспира! Не оценить всю прелесть пьес, Драм и комедий театральных, Ликер не выкушав Шартрез, В буфете среди стен зеркальных… Где с бужениной бутерброд И красное вино в бокалах? Чтоб действа жаждущий народ Вдруг превратился в театралов… Где рюмка водки со слезой И закусь с черною икрою? Чтоб насладиться всей душой Артистов тонкою игрою… Фужер шампанского Клико, К нему нежнейший сыр с хамоном, Чтоб не смущаться от трико Певцов, поющих баритоном… Зачем до третьего звонка Томиться в долгом ожиданьи?! Прими грамм двести коньяка, В буфете сидя на диване! Если в коротенький антракт Не выпить Бейлис с капучино, Потом не разобрать никак, Где Сирано, где Буратино… Чтобы к страдающей душе Вдруг прикоснулась Терпсихора Вкуси в буфете бланманже И выпей брудершафт с актером! В театр обретя билет, Девиз запомни Мельпомены! Сначала посети буфет, А лишь потом гляди на сцену!
Моряки - это брюки клёш, Атрибут непременный - тельняшка. Мимо них просто так не пройдёшь, С моряком расставаться тяжко.
Среди штилей, туманов, штормов Он мечтает вернуться быстрее. Ласку женскую ведь никто Никогда и никак не заменит.
Жарких губ поцелуй и объятья… Средь стихии морской мечтает... Кто был в море хотя бы раз, Тот прекрасно всё понимает.
И, конечно, накал страстей, Разве можно тут удержаться?.. И НЕ НУЖНО! Скажите ЗАЧЕМ? Не пытайтесь даже стараться!
Стихи Виктора Шаповала - из серии Море, мореходка, флот
Космические виды. Летящий корабль. Коля открыл пакет, в котором рация, бережно достал, как величайшую ценность и начал изучать. Работать она может в разных диапазонах. У неё должна быть самостоятельная антенна. С антенной будут проблемы. Провод есть, можно сделать несколько витков внутри корабля. Коля пытается закрепить провод витками.
Получилось. Пробует включить рацию. Рация молчит. Пробует разные диапазоны. Рация молчит. Надо попробовать открыть внутреннюю дверь шлюза стыковочного узла, намотать антенну на дверь. Открывает. Пробует. Нет, ничего не получится. Смотрит в иллюминатор. Вот она, его Земля. Как мы не ценим, то, что имеем. Даже не замечаем, какая это ценность просто ходить по земле, иметь твердь под ногами, греться на солнышке, видеть траву и цветы. Говорить с близкими людьми, мокнуть под дождём, мёрзнуть зимой. Земля – это наш дом.
Хочу домой. Коля закрыл глаза, и нахлынули воспоминания о земной жизни. Вспомнилась мама, её ласковые руки, её постоянная забота. Поля. Хорошо, что он её встретил. У него были знакомые девушки, но просто друзья. А Поля. Поля - его единственная девочка, подарок судьбы. Вспомнил их единственную ночь. Ночь со своей любимой девочкой. Воспоминания накладываются на мысли о рации, это "соломинка", которая может связать его с Землёй.
Говорит себе, похоже, рации не хватает напряжения. Надо попробовать настроиться на Луну или на Землю. Может быть сработает эффект Доплера (*). Летит опять к рации. Крутит что-то, что-то переставляет, опять крутит, добавляет витки к антенне, опять крутит. Что-то зашипело, пикнуло пару раз. Коля подскочил, если так можно назвать резкое движение в невесомости.
- Ожила, она жива! – сказал он громко, - давай, Коля, крути, всё не так просто, рацию надо настраивать. Крутит сюда, крутит туда. Смотрит в иллюминатор и замечает, в каком положении корабля звучание усиливается. Стал различать голоса, но зафиксироваться не получается. Вдруг он услышал, как во сне: «Азимут, Азимут, ответь Карагоду, Азимут, Азимут, ответь Карагоду.» Его, как будто, ударило током. Он сразу понял, это Иван. Но связь сразу пропала. Значит, его ищут. Он продолжал крутить настройки. Потом начал сам вызывать:
Иван сосредоточенный сидит в наушниках перед рацией и слушает эфир. Он только этим и занимается, когда у него появляется свободное время. Стоит прикрыть глаза и, кажется, что ты летишь среди звучащих позывных и сам вроде становишься звуком. Ухо улавливает разные оттенки звуков, разные наречия. Но Иван ищет единственный позывной Коли. Он только от Ани узнал, что космонавт Дмитриев, который потерялся в космосе, это тот самый, мало знакомый ему, парень из Сочи, с которым они виделись всего один раз.
Парень ему понравился, чувствовалась в нём какая-то притягательная внутренняя сила, интеллигентность, доброжелательность. Аня сказала, что его не могут найти, потому что с ним нет связи. Иван помнил тот, шутливый разговор на Ай - Петри, про позывные. Сейчас связь для Коли – это вопрос выживания. Он обязательно найдёт способ выйти в эфир, и он должен его услышать. С тех пор, как Коля потерялся, Иван всё свободное время сидит в эфире. У него большой опыт радиолюбителя, у него мощное оборудование. Но он понимает, что даже при хорошо отлаженном оборудовании связаться с кем -то очень не просто.
Влияет всё - расстояние, погода, вспышки на солнце, атмосферное давление, помехи других радиолюбителей. Но Иван верит в удачу. Не должен человек просто так потеряться в космосе. Вдруг он услышал среди шума эфира свой позывной от Азимута. Стал настраиваться на волну и пытался удержать, но волна терялась, он ловил её снова и снова. Наконец ему удалось задержать какое-то мгновение. «Азимут, ответь Карагоду, Назови координаты орбиты.»
Бездна. 14. Есть координаты (Отрывок) Автор: Таисия Фоменко __________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) Может быть сработает эффект Доплера - Эффект Доплера. Изменение частоты и, соответственно, длины волны излучения, воспринимаемое наблюдателем (приёмником) вследствие движения источника излучения относительно наблюдателя (приёмника). Эффект назван в честь австрийского физика Кристиана Доплера.
Вот видите, друзья, французский язык и до Балашихи доведёт ..
18 +(!!)
Хотя первый сигнал прошёл ещё днём (до уроков французского) . Но его было недостаточно для полноты осмысления. Дедулю иллюстрировать не будем, ибо на каждый старческий чих неназдоровуешься.
Не судите любовь и бесовскую или поцелуй таинственного «Дерриды»
Не журись, моя ромашка, не тужи! Всё в ажуре - постараюсь, удружу, мы продолжим хоть на Марсе кутежи, обожди, – вот наберусь я куражу…
Стильный френч пошью, с отливами жилет, - для мажора не последнее – прикид! Вот когда - повеселить и пожалеть я смогу - и о любви поговорить,
за искусство и о кознях Дерриды (*), за короновирус и за литпроцесс, - нынче столько в нём дерьма - белиберды… Вся литература - форменный инцест!
А политика! Да хрен с ней! - Мы вдвоём! Ярко вспыхнем и друг-друга опалим. Небо, море – нам с тобой – не водоём…
Я – инкогнито. До встречи! Пошалим !
Я инкогнито до встречи Автор: Николай Сыромятников _______________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) и о кознях Дерриды - Жак Деррида (15 июля 1930 — 9 октября 2004) — французский философ, создатель концепции деконструкции. Один из самых влиятельных философов конца XX века. Основная цель Деррида — борьба с европейской философской традицией с помощью созданного им проекта деконструкции. В своих работах Деррида затрагивал широкий круг вопросов: от онтологических и эпистемологических (1) проблем философской традиции до проблем языка, литературы, эстетики, психоанализа, религии, политики и этики. В поздний период Деррида сосредоточился на этико-политической проблематике.
(1) эпистемологических проблем - Эпистемология — это философско-методологическая дисциплина, которая исследует знание как таковое, его строение, структуру, функционирование и развитие. _______________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Одна девушка была влюблена в монаха и тайно бегала к нему на свидания.
Как-то вечером она, зайдя в свою комнату, вдруг увидела беса, сидящего на её кровати. Чёрный, как уголь, бес, похотливо сверкая маленькими красными глазками, блудливо улыбнулся и, протягивая к ней когтистые мохнатые лапы, прошипел:
Где стол был яств, там гроб стоит. Несколько дней спустя после своего приезда молодой Дубровский хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему нужные объяснения; у Андрея Гавриловича не было поверенного. Разбирая его бумаги, нашёл он только первое письмо заседателя и черновой ответ на оное; из того не мог он получить ясное понятие о тяжбе и решился ожидать последствий, надеясь на правоту самого дела. Между тем здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже. Владимир предвидел его скорое разрушение и не отходил от старика, впадшего в совершенное детство. Между тем положенный срок прошёл, и апелляция не была подана. Кистеневка принадлежала Троекурову.
из повести А.С. Пушкин - «Дубровский». Глава 4. (Отрывок)
Месяц над гулкой бездной кривляется, меднорожий. Дёргаться бесполезно, рыпаться тоже.
Спрятав кисло - лимонную улыбку, – далеко ли до последнего мига ?– висишь на тонкой суровой нитке и ногами дрыгаешь.
Обезумевшее сердце бьётся не в такт, зубы отстукивают морзянку. Переживаешь: а ну как перережет какой - нибудь мерзавец!..
Граждане! Всем известна наша любвеобильная власть, но от греха подальше, как водится, проверьте на ночь, спать ложась, все ли спрятаны ножи и ножницы ?
Стихи о верёвке и ножницах Автор: Сергей Апостол
«Революционеры, — продолжает прокурор, требуя виселицы для подсудимых, — это люди, растерявшие остатки здравого смысла, совести, человечности, стыда. Людьми отвергнутые, отечеством проклятые, пусть они умрут и дадут всевышнему богу ответ в своих злодеяниях. Их кровавые замыслы и злодейства разобьются о верную русскую грудь!»
Подсудимые уже чувствуют верёвку на своей шее, но пышная речь прокурора вызывает улыбку на их устах. Они смеются, смертники на скамье подсудимых.
— Так и должно быть, — гремит обиженный прокурор: — Ведь когда люди плачут — Желябовы смеются!
Первомартовцы на суде не пытаются уменьшить своей роли. Каждый из них чётко и гордо подчеркивает свои революционные заслуги: «Я участвовал в покушениях на царя и под Москвой, и в Александровске, и под Одессой, — заявляет Н. И. Кибальчич: — Всякий раз, когда являлась надобность приготовлять динамит, я участвовал в этом».
Это вовсе не бравада, не демонстрация. Такие черты не в характере Кибальчича. Он — флегматичен. Говорит он всегда медленно, «как будто по складам», и мало, но уж то, что скажет, — сказано по - настоящему и навсегда.
Какой - то особенной искренностью, правдивостью отличается эта хрустальная душа. Кибальчич необычайно доверчив. Всех без исключения считает он хорошими людьми. Ему и в голову не приходит, что его могут обмануть.
Кибальчич никогда не знал личной жизни, личного счастья. По его словам, он «никогда не ощущал в этом потребности». Женщин он не знает: «Все они любят, чтобы ими занимались и ухаживали за ними», — медленно, с расстановкой, объясняет Кибальчич, — «я не понимаю. Да и времени у меня на это нет.»
Все интересы Кибальчича целиком отданы его изобретательским идеям. Воистину, только самодержавие и могло из этого человека сделать террориста. И после того, как его арестовали, он по - прежнему занят своими чертежами. Он работает над проектом воздушной лодки. Дело срочное. Когда тюремщики отказывали в бумаге, Кибальчич принимался чертить прямо на стене тюремной камеры. Защитник его, В. Н. Герард, вспоминает: «Когда я явился к Кибальчичу в качестве его адвоката, меня поразило, что он интересуется не своим процессом, не ожидающей его судьбой, а только изыскания в области изобретенного им воздухоплавательного снаряда».
В деле покорения воздушной стихии Кибальчич оказался на много десятилетий впереди технической мысли своего времени. Но в практической жизни этот человек до крайности непрактичен и беспомощен. Геся Гельфман не может удержаться от хохота, рассказывая о Кибальчиче:
«Собралось как - то несколько наших, и все были голодны. Кибальчичу поручили принести съестного. После долгих поисков он умудрился принести ... красной смородины. Больше ничего так и не придумал.
Но этот беспомощный, отличающийся поразительной рассеянностью человек на суде проявляет совершенно исключительное мужество.
— Это я сделал все части метательных снарядов, которыми была взорвана карета царя, — заявляет он: — Изобретение устройства этих снарядов принадлежит также мне. Динамит и прочие взрывчатые вещества также сделаны мною.
Сообщая все эти подробности, обеспечивающие ему виселицу, Кибальчич спешит перейти к главному: «Я должен сделать заявление о своём воздухоплавательном аппарате» — настаивает он во время судебного процесса. Об этом говорит он и в своем последнем слове. Только об этом, о своём изобретении заботится он и после произнесения смертного приговора, в ожидании казни: «Мой проект, в подробном изложении, с рисунками и вычислениями, находится у моего защитника. Прошу командировать в мою камеру кого - либо из членов технического комитета, чтобы я мог объяснить ему все подробности моего воздухоплавательного аппарата.
«Оставить без последствий», — гласит резолюция министра внутренних дел на этом предсмертном прошении Кибальчича. Царское правительство решило, что как бы ценно и значительно ни было «изобретение государственного преступника», оно, в случае передачи его на рассмотрение учёных может вызвать неуместные толки».
Неуместных толков сумели избежать. Изумительный проект Кибальчича со всеми чертежами запечатали казённой печатью, подшили к делу и так и оставили. Только после революции, через 35 лет, когда аэропланы и дирижабли уже бороздили воздух по всему свету, „Дело об изобретении Н.И. Кибальчича" была найдено в архиве департамента полиции.
Кибальчича повесили. Казнь первомартовцев была обставлена помпезно. Вопреки традиции, повешение производится среди бела дня, всенародно, на Семёновском плацу, в заранее назначенный день.
Высокие Колесницы, на которых везут осуждённых сопровождаются оркестром музыки. На груди у каждого чёрная доска с надписью — «Цареубийца».
Неумолчно бьют барабаны, взвизгивают флейты. «Музыка эта, — рассказывает в своих «Воспоминаниях» Г. К. Градовский, — казалась каким -т о адским призывом к позорному делу. — Спешите! Сбегайтесь смотреть, как мы, толпой, вооружённые, будем издеваться над беззащитными и станем всенародно душить их, не щадя и женщины, Софии Перовской. Редкое зрелище, пожалуйте! Не пропустите случая! Останетесь довольны!
Выкрашенный в чёрную краску эшафот окружен войсками. Вся площадь залита толпой. Многоликий, бесцветный обыватель пришёл смотреть, как будут удавливать намыленной верёвкой тех, кто умеет отдавать свою жизнь за революцию.
На особой платформе — «почётные места». Здесь не только сановники со своими дамами, но ещё и члены посольских миссий, представители дипломатического корпуса. Так именно туземцы в Гонолулу и Тимбукту угощают «знатных иностранцев» занимательным зрелищем казни своих сограждан.
Вспоминать ли, как вешали Кибальчича? За полстолетия до этого, когда вешали декабристов, гнилые верёвки порвались. «Э - эх, даже и повесить - то у нас в России не умеют!» — воскликнул, крепко выругавшись, сорвавшийся с петли С. Муравьев.
И теперь, во время казни первомартовцев, снова оказались гнилы казённые верёвки. Четыре раза вешали несчастного Михайлова. Кибальчичу — повезло. «От быстрого и резкого выдергивания ступенек из - под ног и тяжести тела произошло повреждение шейных позвонков, и смерть была моментальной, без судорог», — говорит протокол о казни.
Казнь окончена. Почтеннейшая публика расходится по домам. У эшафота толпятся только «привилегированные», обладающие почётными билетами сановники, кавалергарды и члены дипломатического корпуса. Они стараются добыть у палача свежий кусок верёвки от повешенного: «в карты очень с этаким амулетом везёт!»
Изобретатель Кибальчич (Отрывок) Статья Ил. Полтавского "Изобретатель" № 4 1929 г.
Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю. Сплетай и пой! Сплетай и плачь над нею! Январь мой ночь от ночи холоднее, и нет потёмкам ни конца ни краю.
Где звёздами цветет земля сырая между твоей любовью и моею, там первоцветы плачутся кипрею и круглый год горят, не отгорая.
Топчи мой луг, плыви моей излукой и свежей рапы впитывай цветенье. В медовых бедрах кровь мою баюкай.
Но торопись! В неистовом сплетенье да изойдём надеждою и мукой! И времени достанутся лишь тени.
Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю… Поэт: Федерико Гарсиа Лорка
Дядя Ханс, я должен был его называть. С его появлением всё стало по - другому. Детскую Ханс переоборудовал под свой кабинет. Развешал по стенам оружие — он состоял членом охотничьего клуба или что - то в этом роде. Меня переселили в бывшую кладовку, маленькую комнатку без окна, в которой едва умещались моя кровать, тумбочка и ящик с игрушками. Я больше не мог любоваться перед сном волшебной полянкой, а сладости для гномиков теперь клал не на середину гостиной, а осторожно проталкивал за шкаф. Чтобы Ханс не увидел. Я его боялся, до судорог, до головокружения. Не то чтобы он меня часто бил. Он меня даже не замечал, вернее, замечал, как некую досадную помеху, которую можно отпихнуть сапогом или взять за шкирку, как котёнка, и зашвырнуть в самый дальний угол. Но он бил мать. Сначала изредка, затем всё чаще, всё сильнее. Всё более жестоко. Иногда при мне. Собственно, моё присутствие в этот момент его не беспокоило, мои слабые попытки вступиться за маму всегда заканчивались одинаково - ударом под дых, после которого я отлетал в другой конец комнаты и корчился на полу от боли. Иногда утаскивал в спальню, и я, съёжившись под дверью, вслушивался в крики и всхлипывания матери, и мне было так больно и страшно, что самому хотелось кричать.
Не знаю, почему моя мать продолжала жить с Хансом, вряд ли любила. Хотя чужая душа — потёмки, а душа близкого человека порой и вовсе — безлунная полярная ночь.
Как - то раз я сидел на полу в своей комнатушке, полуплакал — полудремал, привалившись спиной к постели. Горел тусклый ночник. Не хотелось ложиться спать, выключать свет... вообще, ничего не хотелось. Игрушки валялись рядом, ненужные. Вдруг что - то мягко ткнулось мне в руку, и я, вздрогнув, очнулся. Передо мной стоял гномик. Давно он не показывался, кажется, немного вырос с тех пор, как я видел его последний раз. Всё в том же зелёном камзоле, теперь слегка тесном, в деревянных башмачках и красной шапочке. В нём было что - то забавное и грустное, и он ластился ко мне, как доверчивый щенок.
Я наклонился, погладил своего маленького друга по выбившимся из-под колпачка светлым кудряшкам и, глядя ему прямо в глаза, беззвучно приказал: «Фас! Он там, в спальне... Ату его!» Гномик встрепенулся, сделал боевую стойку, словно тушканчик, вставший на задние лапы. Завертелся юлой, принюхиваясь, точно сторожевой пёс, и бросился вон из комнаты. За ним тенью скользнул ещё один, пониже... и ещё один... и ещё...
В ту ночь я долго не мог уснуть. Лежал и смотрел в темноту. Потом тихо встал, сунул ноги в мягкие тапочки, вышел в коридор — толстый ковролин скрадывал звук моих шагов - и подкрался к двери родительской спальни. Отчим спал беспокойно: ворочался, кряхтел, стонал сквозь стиснутые зубы — так мне, во всяком случае, казалось — как будто сражался с полчищем кусачих насекомых.
Утром, за столом, вид у него был помятый, сникший, глаза тусклые. Он не кричал на мою мать, ничего не требовал, как обычно, только хмуро кивнул и уткнулся взглядом в тарелку. После завтрака я заметил, как мать украдкой сунула в бак с грязным бельём окровавленную простыню. Меня захлестнул страх и одновременно злая радость: теперь - то он поймёт, как больно нам с мамой! Я открыл холодильник, извлёк оттуда большой кусок суповой говядины и, отрезав тонкую полоску, протолкнул её за шкаф. К вечеру кусочек мяса исчез. Через три дня отчима увезли в больницу, и больше мы с матерью его не видели.
Мы остались одни. Я снова перебрался в детскую, ружья забрали родственники Ханса вместе с остальными его вещами. Всё вернулось на круги своя, да только не совсем. Что - то случилось со сказочной лужайкой... то ли ёлки вокруг неё стали гуще и выше, то ли луна теперь освещала её иначе, но трава больше не серебрилась в слабом сумеречном свете, и весёлые зверюшки не резвились под моим окном ночь напролёт. Они исчезли, убежали искать другие полянки и других — счастливых — ребятишек.
Жили мы скромно, мать выучилась на парикмахера, пошла работать, но получала немного. Большую часть зарплаты съедали отчисления за воду, газ, электричество, телефон. На сладости денег не хватало, мясо тоже покупали не каждый день, но когда покупали, я не забывал делиться со своими маленькими друзьями. Они стерегли мой покой днём и ночью, как верные стражи, никого даже близко не подпуская к нашему с матерью семейному очагу. Наточили когти и клыки. Одежда сделалась им мала, они скинули зелёные камзолы и обросли густой бурой шерстью. Я не сомневался, что стоит мне только моргнуть, и любой недруг будет растерзан. Не могу сказать, что часто просил их о помощи, но, бывало, приходилось.
Я учился в шестом классе, когда ко мне привязался мальчик на год старше, Ференц из седьмого „f“. По дороге в школу подкарауливал, оттеснял в тупиковый переулочек и заставлял выворачивать карманы. Потом рылся в портфеле, перетряхивал пенал и учебники, находил всю мелочь, до последнего цента, как бы тщательно я её ни прятал. Почти все ребята брали с собой хоть пару евро — в школьном буфете выпекали вкусные вафли и брецели, и мы бегали, покупали их на переменке. Не знаю, почему Ференц повадился обирать именно меня, может, из - за моей хрупкой комплекции — думал, что не дам сдачи — или потому, что я жил дальше всех. К тому же, у меня была репутация молчуна, я мало с кем общался, и никогда ни о ком не сплетничал.
Сначала я терпел. Перестал брать в школу деньги и покупать брецели. Вместо этого заворачивал в фольгу бутерброды, потому что уроки заканчивались поздно и я успевал жутко проголодаться. Ференц злился, вытряхивал мой завтрак на землю и топтал ногами. Я пытался жаловаться учителям, но мне не верили — отец Ференца возглавлял родительский совет класса и без труда убедил всех, что его сын никогда ничего такого... Хотел поговорить с матерью, но она посмотрела на меня так устало, что от непроизнесённых слов запершило в горле.
В конце концов я не выдержал. Просовывая за шкаф мясо, поманил пальцем одного из гномиков и прошептал ему на ухо имя своего обидчика. В тот же день Ференц угодил в реанимацию с изуродованным лицом, почти перегрызенной шеей и рваными ранами на теле. Что случилось? Покусали собаки. Чьи, откуда? Никто не мог понять. В нашем городе бродячих животных нет, муниципалитет следит за этим. Сам мальчик, когда немного оправился от шока, клялся, что не собаки на него напали, а настоящие чудовища. Что ж, он был недалёк от истины.
Ференц выжил после того случая, но сделался тихим, ходил бочком и слегка прихрамывая, никому не смотрел в глаза, а меня обходил большим полукругом. Наверное, чувствовал что-то. Было ещё несколько похожих эпизодов, не столь драматичных.
Мои чудовища постепенно набирались силы, росли. Самый маленький стал размером с крысу, а самый крупный — с кошку. Когда однажды я по старой памяти предложил ему кусочек творожной запеканки, он зашипел на меня, выгнул спину и чуть не впился острыми зубами в мой палец. Я едва успел отдернуть руку.
По ночам они громко топали, шуршали обрывками газет, хрюкали и визжали, пугая мать. Впрочем, недолго. Моя мама так и не сумела оправиться от смерти отца и от жизни с Хансом. Она медленно угасала. К шестнадцати годам я остался сиротой. Пришлось бросить школу, хотя учился я неплохо, и пойти работать в автомастерскую. Вечерами я подолгу бродил по улицам, подсвеченным бледными фонарями, и до рези в глазах вглядывался в чёрные зрачки окон, за каждым из которых чьи - то детские сказки превращались в кошмарные сны. В моём сердце ещё теплилась глупая, отчаянная надежда на чудо — что вот сейчас за занавеской, словно тоненькая свечка в окне, мелькнёт огонек чьей - то доброты.
И чудо пришло в мою жизнь. Самое настоящее, не призрачно - лунное, как серебряная лужайка перед домом, не мимолетное, как запах воска и хвои в рождественскую ночь, а живое, тёплое, с волосами тяжёлыми, как соцветия сирени, и мудрыми руками, которые тут же навели порядок в квартире, выбросили весь сор, хлам, старые газеты и старую боль, смахнули паутину со стекол и зеркал. В комнаты хлынул такой яркий свет, что даже злые гномики присмирели, попрятались по углам, как сумеречные тени.
Чудо звали Паула. Она напоминала мне маму, такую, какой та была давно, молодую и энергичную, хозяйку от Бога. Есть такие женщины, для которых инстинкт гнезда главнее любых других инстинктов. Конечно, жизнь не видеокассета, её не отмотаешь в начало. Но с появлением Паулы меня не покидало странное чувство, как будто в некой игре обнулили счётчик и теперь всё, что я ни делал, я делал как бы впервые. Без оглядки на прошлое. Это значило, что можно любить без страха потери, радоваться без чувства вины, засыпать безмятежно, не вслушиваясь в цокот острых коготков по полу, в фырканье, шебуршение и голодное чавканье. Гномики затаились, притихли. Притворились безопасными домашними зверюшками. Они даже соглашались есть овощи. Тайком от Паулы я готовил им обеды: нарезал ломтиками морковь, свеклу, редиску и выкладывал на блюдо вместе с листьями шпината. Обязательно добавлял сверху два - три кружочка колбасы. Мои гномики так и не стали до конца вегетарианцами. Паула ни о чём не догадывалась. Только однажды ей показалось, что из комнаты в кухню прошмыгнула большая рыжая кошка. Мелькнула и словно провалилась сквозь землю, вернее, сквозь пол. «Да что ты, дорогая, Бог с тобой! Откуда тут кошки?» - пытался я её успокоить, фальшиво смеясь.
Паула долго терла глаза, недоверчиво озиралась по сторонам, а потом рассмеялась вместе со мной. В другой раз она проснулась посреди ночи, села рывком на постели, в темноте испуганно пытаясь нащупать мою руку. «Янек, тебе не кажется, что у нас дома завелись крысы?» Я помотал головой, хотя Паула, конечно, не могла этого увидеть. Луну скрывали тучи, и комната словно была до самого потолка набита липкой чёрной ватой. Крысы. Видела бы ты их вблизи.
Я понял, что надо бежать. Подальше от квартиры, населённой страхами, от воспоминаний, от самих себя. Несколько раз предлагал Пауле уехать, уговаривал, умолял, но она смотрела на меня удивленно и непонимающе.
- Зачем, Янек? Куда? - Куда глаза глядят. Всё равно. В другой город, в другую страну... Снимем где - нибудь домик или квартирку на двоих. - Но... Янек, мне здесь нравится. У тебя очень уютно, правда. А газончик с ёлками... в нем есть что - то волшебное. Как будто попадаешь в сказку, - она вздыхала и прижималась ко мне. - Я бы хотела, чтобы наш малыш... у нас ведь будет когда - нибудь малыш?... спал в этой маленькой комнатке, с окнами на лужайку, и каждую ночь... - Нет! - перебивал я торопливо.
Отдёргивал занавеску и с неприязнью всматривался в бархатную, залитую светом полянку. Волшебство давно упорхнуло, и лишь коротко стриженная трава глупо золотилась на солнце.
Я и мои злые гномики (Отрывок) Автор: Джон Маверик
