Овод из папиных писем
Найти прекрасный гриб
и им не отравиться
непросто здесь без знания грибов.
Найти прекрасной жизнь
и ей не обольститься
непросто, коль неведома любовь.
Непросто понимать,
чему мы не внимали,
и без движенья что-то находить.
Но часто в руки масть
идёт, когда не ждали,
и надо лишь мгновенье уловить.
Найти прекрасный гриб... (Избранное)
Автор: Серж Конфон
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твёрдый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто - то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
— Что тебе, Ярмола? — спросил я.
— Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так... Нет, нет... не так, как вы, — смущённо заторопился он, видя, что я улыбаюсь. — Мне бы только мое фамилие...
— Зачем это тебе? — удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему - то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я ещё раз спросил с сомнением: — Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
— А видите, какое дело, паныч, — ответил Ярмола необыкновенно мягко, — ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что... никто не может... Староста печать только кладёт, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы — заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, — такая заботливость его об общественном интересе родного села почему - то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа — все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днём и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, — этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причём его смуглое худое лицо с впалыми чёрными глазами, всё ушедшее в жёсткую чёрную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
— Ну скажи, Ярмола, — «ма». Просто только скажи — «ма», — приставал я к нему. — Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну говори — «ма»...
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:
— Нет... не могу...
— Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто - напросто — «ма», вот как я говорю.
— Нет... не могу, паныч... забыл...
Все методы, приёмы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
— Мне бы только мою фамилию! — застенчиво упрашивал он меня. — Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук — и больше ничего.
Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.
По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.
— Ну, Ярмола, давай учиться, — говорил я.
Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:
— Писать?
— Пиши.
Ярмола довольно уверенно чертил первую букву — «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.
— Что ж ты не пишешь? Забыл?
— Забыл... — досадливо качал головой Ярмола.
— Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.
— А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... — оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.
— Что же ты стал? Пиши дальше.
— Подождите немного, панычу... сейчас.
Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:
— Так же, как первая?
— Верно. Пиши.
Так мало - помалу мы добрались до последней буквы — «к» (твёрдый знак мы отвергли), которая была у нас известна, как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».
— А что вы думаете, панычу, — говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, — если бы мне ещё месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?
из повести Александра Куприна - «Олеся»
